не бросай мою душу во зле,

я как Слуцкий на фронт,

я как Штейнберг на нары,

я обратно хочу — обгоняя отары,

ехать в синее небо на чёрном «козле».

(«Горный инженер»)

У мальчиков, рождённых в семидесятых, были по преимуществу другие предпочтения. Бродский в основном. Немногие из них догадывались, что кроме отцов бывают и другие (пра)родители...

Крутизна, правдивость, жалостливость, рыжизна, «мальчик-еврей», «я обратно хочу», общага и ревромантика, пионерские горны, Первомай и 7 ноября, рабочая окраина и последний трамвай — у Рыжего весь разброс советской знаковости в неумолимом потоке новых времён. Слуцкий присутствует при сем как авторитет. В общем и по частностям.

Я долго не мог понять, откуда у Рыжего появилась такая тяга к поэту Николаю Огарёву. Он вспоминает его не раз, в частности в стихотворении «Осыпаются алые клёны...»:

Парк осенний стоит одиноко,

и к разлуке и к смерти готов.

Это что-то задолго до Блока,

это мог сочинить Огарёв.

Не исключено, что здесь надо искать Слуцкого, намного раньше тоже не раз окликавшего не слишком знаменитого предшественника:

И печаль — это форма свободы.

Предпочёл ведь ещё Огарёв

стон, а не торжествующий рёв,

и элегию вместо оды.

(«Происхождение элегии»)

Разумеется, не всё так просто — взял да увёл у старшего поэта мысль или героя. Но Рыжий это делал. Слуцкий, что называется, даёт наводку. То есть учит. Ученик усваивает. Начальной строкой Слуцкого «Мои друзья не верили в меня...» он открывает одно из своих стихотворений, без ссылки на автора. Слуцкий и сам берёт, например, у Пушкина целиком строку «Над вымыслом слезами обольюсь» («Элегия») в концовку своего стихотворения «Желание поесть». В другом стихотворении Рыжего («До пупа сорвав обноски...») эпитет «седеющей груди» пришёл к Рыжему от Слуцкого: «Старые мужья, бия в грудь свою, седую и худую...» («Вот ещё!»).

Домашняя бесцеремонность законного наследника.

ДОЕЗЖАЙ ДО «КРАСНЫХ ВОРОТ»

«Доброта дня» была единственной книгой Бориса Слуцкого, которой было предпослано автопредисловие — «Слово к читателю»:

Стихи, составившие книгу, написаны преимущественно после 7 мая 1969 года. В этот день автору стукнуло 50 лет. Такую дату приходится и продумывать и прочувствовать. Хотя бы потому, что «и погромче нас были витии», а шестой десяток распечатывали очень редко.

Приходится описывать целый возраст, до которого люди вообще, а поэты — особенно, прежде доживали нечасто. А теперь — доживают.

В пятьдесят лет спешить не хочется. В то же время понимаешь, что торопиться — надо.

Хочется быть добрее, терпимее. Из этого желания выросло название книги «Доброта дня». В то же время на злобу дня реагируешь с всё возрастающим нетерпением.

Хочется закончить всё начатое. Всё то, что осталось в черновиках.

Читатель рассудит, отразились ли в книге мои желания и сдерживающие их размышления. <...>

Книга выходит в издательстве, заимствовавшем у Пушкина и Некрасова славное имя «Современник». На то есть веские причины: пишу ли я о доброте дня или о его злобе, речь всегда идёт о дне сегодняшнем или вчерашнем.

Поэту трудно не быть реалистом. Война, пересоздавшая моё поколение по своему образу и подобию, была реалистичной. Жизнь тоже реалистична. Иногда война и жизнь расплываются в романтике или сплываются в большие символы. Это тоже хочется описать...

Книга была подписана к печати в сентябре 1973 года и вышла 25-тысячным тиражом в самом конце его, буквально перед новогодьем.

Друг его Виктор Малкин даёт такую подробность: «Я передал Борису книгу стихов “Доброта дня”, и он подписал её. Я же шутя сказал, что раньше встречался с безвестным поэтом, а теперь встретился с великим. Борис неожиданно рассердился и назидательно заметил: “Я не великий поэт, если хочешь увидеть великого, садись в метро, доезжай до “Красных ворот”, выйди и посмотри на Лермонтова”».

Дамоклов меч

разрубит узел Гордиев,

расклюёт Прометея вороньё,

а мы-то что?

А мы не гордые.

Мы просто дело делаем своё.

А станет мифом или же сказаньем,

достанет наша слава до небес —

мы по своим Рязаням и Казаням

не слишком проявляем интерес.

Но «Выхожу один я на дорогу»

в Сараево, в далёкой стороне,

за тыщу вёрст от отчего порога

мне пел босняк, и было сладко мне.

(«Слава Лермонтова»)

Газета «Литературная Россия» (1975. № 50, 12 декабря) отдала полосу молодым поэтам. Несколько подборок с краткими напутствиями мэтров, в том числе Слуцкого. Он благословлял Алексея Королева:

Алексей Королев, тридцатилетний учёный-физик, — довольно редкий в нашей поэтической профессии пример человека, соединяющего большой талант и свежесть чувств с редкостной образованностью. Начитанность во всех главных мировых поэзиях сочетается у него с основательной философской подготовкой, и его статьи в журнале «Вопросы литературы» исполнены мыслей и сведений. Но главное для Королева — поэзия.

Из трёх стихотворений Королева наиболее любопытно первое — «Юность».

Свеча трепала языком

о том о сём со сквозняком,

и эта

пленительная болтовня

порой морочила меня

до света.

Что интересно? Королев явно перелагает на свой язык не кого-либо иного — Пастернака, его знаменитую «Зимнюю ночь»:

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Что, Слуцкий этого не видел? Прекрасно видел. С его стороны это было в известной степени формой извинения перед Пастернаком — ну, не считая, разумеется, очень хорошего отношения к Алексею Королеву.

Слово «пастернак» он произносил по-южнорусски, как растение, смягчая «те» (отмечено Г. Калашниковым). Возможно, и родители Пастернака ещё говорили так же. Но Слуцкий не слишком часто произносил это имя.

Олеся Николаева прислала мне — я попросил — для этой книги свой мемуар, назвав его «Так начинают жить стихом» — строкой Пастернака. Случайно ли? Вовсе нет.

Мне было семнадцать лет, когда мой друг поэт Виктор Гофман привёл меня на семинар Бориса Слуцкого и предупредил, что там собираются очень значительные люди. Тогда все собирались в маленьком