«Мы приказываем тебе прислать в Оксфорд к 15 ноября всех рыцарей из твоего бальяжа, которые уже призывались, вооруженными; а также баронов, лично каждого, невооруженных; и пришли туда к тому же времени четырех благоразумных рыцарей из твоего графства, чтобы поговорить с нами о делах нашего королевств».

При Генрихе III можно насчитать несколько случаев созыва рыцарей графств, именно в 1227 и в 1254 гг. Начиная с царствования Иоанна есть также примеры призыва горожан в ограниченном количестве. Мы видели, что Симон де Монфор призывает себе на помощь рыцарей и горожан. Генрих III, освободившись от Симона де Монфора, находит еще полезным призвать в 1267 г. «самых благоразумных людей из королевства, великих и малых». В 1268 г. он созывает в парламент уполномоченных от двадцати семи городов. В 1254 г. было особо указано, что два «честных и благоразумных рыцаря, являющихся из каждого графства, должны быть избраны курией графства». Но обычно этих, нельзя сказать, «депутатов», но уполномоченных от среднего класса выбирает шериф. В этом хотели видеть зародыш Палаты общин. Это зависит от точки зрения. Можно и в созыве Людовиком Святым горожан для обсуждения «дела о монете» видеть зародыш собраний третьего сословия. Но во всяком случае следует помнить, что обычай призывать в курию «благоразумных людей» из среднего класса уже древний и что парламент, собранный Симоном де Монфором, был крайним средством и что никто тогда и не думал, что создается новое учреждение. Казалось естественным с давних пор обращаться в некоторых случаях к людям, которые могли доставить ценные сведения и которых было бы полезно осведомить о «делах королевства». Это были очень старые традиции на Западе. Но никто и не мечтал о регулярном представительстве от графств и городов, ни о парламентском контроле.

Единственное препятствие, затруднявшее короля и его чиновников, заключалось, как и во Франции, в феодальном обычае и, в частности, в обычае, требующем согласия на денежную помощь.

Но существовала ли, хотя бы у юристов, которые окружают короля, идея о том, что права монарха должны иметь границу и что есть правила, которые выше его? Да, эта идея смутно существует, и мы находим ее выражение в половине ХIII в. в трудах королевского судьи Брактона. Закон, пишет он, делает короля, и нет короля там, где царствует произвол, а не закон. Будучи орудием и наместником Бога, король может делать в своих владениях только то, что справедливо. Против изречения «то, что угодно государю, имеет силу закона» нельзя возразить, так как «что угодно государю» вовсе не означает то, что дерзко захвачено волей короля, а то, что было сделано с целью утвердить право и было правильно установлено после обсуждения, причем король своим авторитетом подкрепил мнение своих «магистратов». В другом месте Брактон говорит еще: хотя английские законы и неписаные, это тем не менее законы, так как все, что было справедливо решено и одобрено советом и согласием магнатов и скреплено властью короля, все это имеет силу закона.

Таким образом, король должен уважать закон, и он издает новые законы только по совету магнатов и людей опыта, с которыми он совещается. Но нет никого выше короля. «У него нет пэра, ни соседа, ни высшего над ним», кроме Бога. Никто не может заставить его загладить несправедливость, можно только просить его, и если он откажет, то только один Бог может его покарать. Никто не может ни отменить, ни оспаривать, ни истолковывать хартии, которые он дает; если является какое-нибудь сомнение, то только он один может дать объяснение. Только он один может творить право, точно так же как наказание некоторых преступлений и поддержание общественного мира являются его прерогативами и не могут быть переданы другим иначе как по специальному полномочию.

Я не знаю, правильно ли понимали эти тексты те историки права и политических учений, которые их истолковывали. Мне кажется, что их надо сопоставить с теми, в которых Брактон заявляет, что только королевская курия может в судебных делах разрешать сомнительные случаи, которые нельзя объяснить при помощи какого-нибудь прецедента. Надо представить себе настроение высокомнящего о себе чиновника. Только тогда, пожалуй, можно будет проникнуть в глубину его мысли. Закон и даже король для него лишь отвлеченные понятия. Действительное же, живое, — это курия, частью которой он является, курия, украшенная присутствием баронов или сведенная к совету из «благоразумных людей», знающих свое ремесло. Король, вельможи, которые обязаны оказывать ему помощь, чиновники, которые ему служат, составляют для него одно целое. Теория очень удобная, позволяющая людям из Палаты шахматной доски и судьям a latere regis управлять, взывая то к богословскому аргументу о короле — служителе Бога, не имеющем себе равного, то к аргументу о согласии магнатов, и противопоставляя в том или другом отдельном случае, по мере надобности, то короля магнатам, то магнатов королю. Совершенно так же в настоящее время во Франции какой-нибудь директор департамента в министерстве будет говорить то о законе и о государственном совете, то о воле парламента, смотря по тому, что нужно для данного случая. Противоречия не смущают Брактона и ему подобных: они ими пользуются для того, чтобы делать что угодно. К тому же этот маккиавелизм, быть может, еще и совсем бессознателен.

Естественно, что короли берут из этих теорий то, что им подходит, в зависимости от их темперамента или от внушений их близких и окружающих их льстецов. В некоторые периоды кризиса их поддерживает в их склонности к абсолютизму даже высшая моральная власть в христианском мире, Святой престол, который плохо осведомлен относительно английских учреждений и настроения умов англичан и подчиняет свою политику преследуемым им видам: Крестовому походу или борьбе с Гогенштауфенами.

Иоанн Безземельный вел себя как настоящий тиран. Когда ему в 1215 г. представляют петицию баронов, основанную на обычаях, которые он постоянно нарушал, он восклицает: «Отчего уже вместе с этими несправедливыми требованиями бароны не просят у меня также и моего королевства?» Он уступит только тогда, когда ему приставят нож к горлу. Бароны своим желанием контролировать его при помощи комитета только возбудят в нем раздражение, и он предпочтет опасности войны. Этот король первый имел на своей большой печати титул короля Англии; предшественники его титуловались королями англичан. Даже во время своей борьбы с папой он искал богословских аргументов для оправдания своего деспотизма бесноватого. Некий Александр Мэсон снискал его благословение тем, что доставил ему эти аргументы:

«Этот лжебогослов, — рассказывает Роджер Вендоверский, — подбивал его на жестокости своими нечестивыми прорицаниями. В самом деле, он ему говорил, что несчастья Англии происходят не по вине короля, а вследствие бесчинств его подданных. Он даже уверял его, что, как король, он является розгой — орудием Божьего гнева, что государь поставлен для того, чтобы править своими народами при помощи железной лозы, чтобы разбить своих подданных вдребезги, как сосуд горшечника, наложить на свою знать железные оковы».

Генрих III имел характер сдержанный и допустил в 1258 г. на некоторое время олигархическое правление; но его близкие в конце концов взяли верх над его мягкостью и восстановили его против баронов. Тон «жалоб короля на свой совет», недавно найденных и относящихся приблизительно к 1261 г., очень любопытен. Это одновременно и упреки короля, и упреки уволенных чиновников. Король жалуется на то, что его взяли под опеку. Он не может стерпеть того, что люди из его совета говорят: «Мы хотим, чтобы это было так», — даже не объясняя своих оснований для этого, а между тем эти люди принесли ему свою ленную присягу (оммаж) и клялись в верности. Прежде король опирался на Палату шахматной доски, управляемую людьми мудрыми и добрыми; но в нее посадили новых раболепных чиновников, которые оказываются учениками там, где им следовало бы быть учителями.