Нет, я не знала, а как?..

– По Интернету. Они взяли «Гугл», «Амазон», «Бинг», «Йаху», «Твиттер», «Фейсбук», «Вейбо» – все алгоритмы, все данные, и перерыли их в поисках того, что же такое «идеальный» и «совершенный». Думали, что облачный разум это знает, потому что люди всегда лучше знают, все люди, данные и цифры с Сети, и знаешь, что им выдали?

Нет, а что?..

– Джорджа Клуни и Анджелину Джоли. Они получили кинозвезд и моделей. Богатеньких мальчиков и хорошеньких девочек. Получили моду и быстрые автомобили, отдых на Карибском море, голубые небеса, чистые воды, хлопчатобумажные носки и веганские диеты. Получили сказочки – фантазии – и социальную концепцию «совершенного», которое недостижимо, которое вдалбливается в нас телевидением, фильмами и журналами, чтобы заставить нас покупать, покупать, покупать, покупать еще больше, больше рекламы, покупать, покупать, покупать, покупать новые дома, машины, обувь, покупать совершенство. И они запрограммировали его в свой алгоритм как определение того, чем все мы должны быть. В том смысле, что здесь нет ничего нового, Голливуд этим занимается многие годы. «Совершенство» лишь подхватило общий тренд. «Совершенство» – это все, что о нем говорят маркетологи, и мы его покупали.

– И ты, значит, бросила все это?

– Конечно.

– Но… – Я едва сдержалась, чтобы у меня не вырвалось «ты же проходишь процедуры», полуприкрыла глаза и наклонила голову набок, чтобы еще больше расположить к себе.

– Но я красивая? – предположила она, прервав мое молчание.

Не совсем то, куда я метила, однако…

– Я выбрала красоту! – воскликнула она, подчеркивая каждое слово назидательным жестом пальчика. – Мир восхищается мною, а мне нравится, когда мной восхищаются. Я знаю, что это чушь, но это легко, это помогает мне попасть, куда я хочу, а я хочу быть на самом верху.

Я считала плитки на тротуаре, приподняв сумку с тянувшими меня вниз тяжелыми книгами, причем даже не моими – наверное, я их где-то украла.

– А ты слышала о процедурах? – пробормотала я.

Она резко подняла на меня глаза и тут же улыбнулась, пряча колкие иглы во взгляде.

– Конечно.

– Говорят, есть Клуб ста шести…

– Конечно же, я слышала.

– Болтают, что там тебя делают совершенным.

Она не ответила, и тем же вечером я «провела» ее до лаборатории, где смотрела в дырку в стене, которую просверлила тремя днями раньше, поставив в нее оптоволоконную камеру, как она села в кресло, не дернулась, когда ей сделали укол, и улыбалась, когда ей надели на глаза очки. Мужчина в синем пластиковом комбинезоне, которого я раньше никогда не видела, раздвинул волосы у нее на макушке и на всю длину ввел в череп десятисантиметровую иглу с чем-то вроде круглой антенны на конце. Пульс у нее не участился, дыхание осталось ровным, кислородный обмен – девяносто девять процентов, кровяное давление – сто двадцать два на восемьдесят один. В уши ей вставили наушники, на язык приладили металлический датчик, в нос вставили трубку. Они ждали. Жужжали механизмы, кто-то заварил кофе, они продолжали ждать.

Спустя тридцать шесть минут с нее по одному сняли все приборы, и ничего не изменилось, но когда она открыла глаза, человек в синем комбинезоне произнес:

– Легко радушное дитя привыкшее дышать, здоровьем, жизнию цветя, как может смерть понять?[9]

А она улыбнулась, явно не чувствуя боли, и ответила:

– Навстречу девочка мне шла: лет восемь было ей; ее головку облегла струя густых кудрей.

После процедуры ее довезли до дома, и от двери она помахала им рукой, а на следующий день получила семьдесят восемь баллов за работу по познавательной деятельности и культуре, что было до смешного высокой оценкой, сияя от счастья, пошла на английский и сидела там, пока лектор не произнес:

– Всё девочка твердила мне: «О нет, нас семь, нас семь!»

В этот момент Мередит повернулась, все так же безмятежно улыбаясь, и изо всех сил врезала углом своего дорогого серого ноутбука по голове сидящему рядом студенту.

«Скорая» – слева, полицейская машина – справа.

Мередит визжала долго, очень долго, пока ее оттаскивали от юноши, которого она пыталась убить. Она визжала, пока ей не вкололи успокоительное, и полулежала в наручниках на сиденье «Скорой», каталка которой была уже занята тем юношей, у кого сквозь раздробленные кости черепа розовым просвечивал мозг. Я стояла в толпе зевак – то молчащих, то плачущих, а больше всего пытающихся снять увиденное на телефон, пока разъяренная профессорша антропологии не рявкнула:

– Если где-то, хоть где-то увижу фотографию этого бедняги, то вышибу вас отсюда! Да так вышибу, что все вы пожалеете, что не родились теннисными мячиками!

Профессорша, с виду лет пятидесяти пяти, была миниатюрной, в очках, и умела придавать своим словам такую значимость, что они тотчас до всех доходили. Она обладала легкими оперной дивы и яростью питбуля, так что пред ее гневом толпа рассеялась, и я в том числе.

Ночью я вернулась в лабораторию, где Мередит проходила процедуры, и не нашла там ничего, кроме пустых комнат, пахнущих отбеливателем.

Я вернулась к дому Агустина Карраццы, и он тоже исчез, уехал второпях: свет выключен, дома никого.

Я заперлась в номере мотеля, обложила подушками двери и стены, а потом снова слушала голос Байрон, врубив его на полную мощь, когда та заявляла:

– От клинка протираются ножны, от страстей разрывается грудь; нужен сердцу покой невозможный…

Хей, Макарена!

На этот раз порыв на рвоту исходил целиком от меня, из того, что я лично испытала, а не из имплантата в моем мозгу.

Затем я запустила записи всех стихотворений Вордсворта и лорда Байрона, какие только нашла, улеглась на кровать и слушала их: никакой отрицательной реакции не последовало. Я не выпускала из виду часы, чтобы убедиться, что провалов во времени не было.

Мередит поместили в отдельную палату, приковав наручниками к койке. За дверью ее сторожил сонный дядька в синей фуражке с никотиновыми пятнами на пальцах. На стуле рядом с ним лежали смятые бумажные стаканчики из-под кофе и почти опорожненная упаковка кукурузных чипсов. Я украла сестринский бейджик у какой-то женщины в онкологии, хирургический халат из галереи над операционной и планшет с зажимом со спинки чьей-то койки. Я убрала волосы назад и улыбнулась сидевшему у двери полисмену, который не удосужился проверить мой бейджик, когда впускал меня в палату.

Мередит забылась тревожным сном женщины, которой вряд ли в будущем удастся как следует выспаться. Я присела на койку рядом с ней, осторожно ее разбудила, положив ладонь ей на руку, а когда она вздрогнула, тихо сказала с восточноамериканским произношением: