всей остальной Европы, заявилъ классу сытыхъ хозяевъ, не желавшихъ по доброй волѣ помочь тому, чтобы республика стала не на бумагѣ, а на дѣлѣ «демократии ческой и соціальной».

Но тогда, все-таки же, представительство страны — искренно или нѣтъ — сознавало необходимость заняться участью парижскаго пролетаріата и, съ согласія этихъ представителей, была учреждена та комиссія, гдѣ Луи-Бланъ, самый видный и вліятельный изъ тогдашнихъ соціалистовъ, такъ неуспѣшно сталъ производить опыты съ «національными мастерскими».

Я уже упоминалъ, что въ 1868 г. познакомился съ Луи-Бланомъ, когда онъ былъ изгнанникомъ и жилъ въ Брайтонѣ, близъ Лондона, откуда писалъ свои живыя и содержательныя письма. Тогда Луи-Бланъ смотрѣлъ совсѣмъ не революціонеромъ: маленькаго роста, моложавый, непохожій на парламентскаго трибуна, онъ любилъ возвращаться къ моментамъ своей бывшей славы и съ особенной любовью вспоминалъ о своемъ покойномъ другѣ Кавеньякѣ—братѣ тогдашняго диктатора й если не ошибаюсь, отцѣ недавняго военнаго министра. Нѣсколько лѣтъ спустя, послѣ войны и коммуны, когда Луи-Бланъ, по возвращеніи изъ изгнанія, былъ выбранъ въ депутаты, я встречался съ нимъ въ Версалѣ. Онъ казался утомленнымъ, хотя все еще очень моложавымъ на видъ, и былъ, разумѣется, огорченъ тѣмъ поворотомъ къ испуганному консерва тизму, а стало быть и архибуржуазному складу, какой получила республика Тьера. Но и отъ Луи-Блана мнѣ не приводилось слышать такихъ презрительныхъ тирадъ противъ буржуа вообще, какия еще въ концѣ второй империи раздавались постоянно въ среде писательской. Еще между романтиками 1830 г. ненависть и презрѣние къ буржуа были самымъ яркимъ лозунгомъ всѣхъ, кто считалъ себя защитникомъ новыхъ идей въ искусствѣ и жизни. И тогдашніе, самые равнодушные къ, политикѣ, романтики, какъ напр., Теофиль Готье и его товарищи, только тѣмъ и тѣшились, что громили буржуа и, не будучи соціалистами, все больше и больше подкапывались подъ коренныя свойства буржуазіи. Тоже, и въ еще большей степени, нашелъ я и въ Латинскомъ кварталѣ, во второй половинѣ 6о-хъ годов Извѣстно, какъ Флоберъ и его друзья презирали все буржуазное, вѣрные и въ этомъ традиціи романтиковъ, поклонявшихся Виктору Гюго. И всѣ протестующіе, желающіе новизны имущіе правды въ литературѣ и искусствѣ предавались этой охотѣ за буржуа и буржуазными принципами, хотя въ частной жизни, всѣ эти громовые обличители не были нисколько ни демократами, ни соціалистами.

Самъ императоръ Наполеонъ III (какъ я уже отчасти говорилъ въ другой главѣ) не прочь былъ поиграть въ соціализмъ» И теперь многіе, непричастные къ бонапартизму, находятъ, во Франціи, что онъ дѣйствительно способенъ былъ великодушнѣе отнестись къ положенію рабочаго класса, чѣмъ иные радикальные депутаты — радикальные только во внутренней политикѣ, но не въ соціальномъ вопросѣ. И революціонеры, при второй имперіи, всего чаще довольствовались чисто-политическими программами. Но въ то же время, и соціальные протесты находили себѣ поборниковъ. Всѣ послѣдователи заговорщика Бланки, проводившаго жизнь свою въ тюрьмахъ, при всемъ ихъ якобинствѣ, тоже ненавидѣли буржуа; а парижскіе увріеры не поддавались на заигрыванія императорской власти, и въ ихъ средѣ пропаганда «Международной ассоциации рабочихъ» шла очень успѣшно.

Коммуна была вторымъ предостереженіемъ, брошеннымъ миромъ пролетаріевъ буржуазной республикѣ. Но развѣ самая идея парижской «общины» могла бы такъ охватить демократическую массу Парижа, еслибъ вражда двухъ классовъ не назрѣла такъ быстро между паденіемъ второй имперіи и концомъ войны? Тутъ пролетаріатъ подсчиталъ себя и выставилъ цѣлую армию. Но между вождями коммуны все-таки же преобладали люди, вышедшіе изъ буржуазіи, склонные гораздо больше к якобинству, къ демократическому деспотизму, чѣмъ къ признанію тѣхъ принциповъ, съ которыми теперь «четвертое сословие» вступило въ безпощадную, неумолкающую борьбу съ третьимъ.

И къ первой же половинѣ 70-хъ годовъ, когда третья республика оправилась и находилась въ рукахъ двойственнаго правительства, способнаго и на монархический «coup d’ètat»— руководящій классъ, который правитъ Франціей съ береговъ Сены, сталъ понимать: до какой степени обострилось внутреннее соціальное броженіе. И многіе самые передовые буржуа, послѣ коммуны, испугались дальнѣйшихъ взрывовъ, повторяй со скрежетомъ зубовнымъ, что наступаетъ царство — «дышащей ненавистью демократической толпы».:

Ненависть дѣйствительно существуетъ, и если не бояться смѣло высказывать свое мнѣніе, то въ этой ненависти большую долю надо отнести на чувство зависти, которое проникаетъ теперь всѣ слои французскаго общества. He одни рабочіе ненавидятъ своихъ хозяевъ; а всякій завидуетъ всѣмъ и каждому И нѣтъ такого принципа, дорогого для буржуазной массы; который бы могъ сдержать ея себялюбивые инстинкты. Игра во внутреннюю политику вызвала равнодушіе и пресыщеніе; Власть потеряла свое обаяніе. Палата дискредитована, и у буржуазіи нѣтъ никакого бога, кромѣ личной выгоды и удовлетворенія своихъ аппетитовъ.

Намъ, русскимъ, нельзя не провести параллели между руководящимъ классомъ Франціи и тѣмъ, что называется у насъ интеллигенціей. Для русской интеллигенціи, за послѣдніе сорокъ лѣтъ, народъ сдѣлался предметомъ постоянныхъ и самоотверженныхъ идей, стремлений, упованій и домогательствъ. У французскаго образованнаго класса, въ массѣ, нѣтъ подобнаго высшаго мотива. И французы злоупотребляютъ въ печати, въ прокламаціяхъ, въ рѣчахъ словомъ «peuple». Ho кого считать французскимъ народомъ? Въ нашемъ смыслѣ слѣдовало бы крестьянъ. У насъ демократическая, т. е. настоящая народная масса есть классъ сельскій, который до сихъ поръ доставляетъ, и весь почти рабочій классъ въ городахъ и въ фабричныхъ мѣстностяхъ. Четыре пятыхъ нашихъ фабричныхъ «пролетаріевъ» — выражаясь по западному — не что иное, какъ крестьяне, оправляющіеся на заработки. И славянофилы, и западники, и умѣренные либералы, и радикалы, и соціалисты въ России — болѣе или менѣе на родники, т. е. люди искренно преданные идеѣ служения народнымъ интересамъ. вдобавокъ, тѣ кто считаютъ себя народниками по преимуществу — стоятъ за коренные устои великорусской крестьянской жизни, за общину, за міръ, за разныя особенности крестьянскихъ нравовъ, преклоняясь передъ мног ими завѣтами мужицкой правды.

Ничего подобнаго нѣтъ во Франціи, не только въ среднеобразованномъ буржуазномъ классѣ, но и въ самой тонкой интеллигенціи. Возьмите вы отношеніе любого парижскаго писателя-романиста, стихотворца, драматурга, газетного публициста — къ крестьянству. Кто (какъ Эмиль Зола, а передъ нимъ Бальзакъ) безпощадно изображаетъ, въ своихъ романахъ, французскій крестьянскій людъ — находятъ себѣ давно отголоски въ городской интеллигенціи, и въ особенности среди парижанъ. И политическіе революціонеры, и соціалисты, и даже анархисты не могутъ сочувствовать крестьянству, т. е., по нашему, народу въ обширномъ и тѣсномъ смыслѣ слова. Для нихъ крестьянство — косная масса, пропитанная вѣковымъ себялюбіемъ, скопидомствомъ, полнѣйшимъ равнодушіемъ къ какимъ бы то ни было вопросамъ правды и справедливости. И въ этомъ всѣ они согласны между собою. Можетъ-быть, не вездѣ французское крестьянство отличается такими свойствами. Вь послѣдніе годы и въ нѣкоторыхъ французскихъ деревняхъ успѣшно дѣйствуютъ проповѣдники соціализма; но это все-таки же не мѣшаетъ тому, что отношенье французской и въ особенности парижской интеллигенции къ народу, т. е. къ семи миллионамъ