Но, как ни притворялась Баламучиха мирной бабкой-лечейкой,Маша чувствовала подвох в каждом ее слове. Чудилось, старуха не сомневалась:отыграется за свой позор, близок час, когда высокомерная девка придет к ней запомощью! И самое ужасное, что она оказалась права…

* * *

Вот уже несколько дней, как Машу начало мутить по утрам.Сперва это были голодные судороги, которые исчезали, стоило только глотнутьмолока или поесть ягоды, которая теперь в изобилии пошла на их стол из лесу,или хотя бы хлебушка пожевать. Потом вдруг ее начало рвать зеленкою –понемногу, но мучительно, и ягоды натощак Маша есть перестала. Если с молоком,то все обходилось, а без молока все выворачивалось наизнанку. И ей стал тошензапах свежего хлеба – ну просто-таки до судорог! А уж зачуяв густой дух жареногосала – хозяйки топили смалец, – вдруг обезножела от слабости, и ее рвало, покане только желчь, но и кровь пошла горлом.

Отец обезумел от ужаса. Мало что навлек он на детейнеисчислимые страдания и тяготы, так неужто ему суждено еще и видеть их агонию,а вслед за тем и смерть?!

Сашенька жалостно ухаживала за сестрой (все-таки юноесердчишко еще не вовсе зачерствело, а при виде таких мучений и вовсесмягчилось), утирала слезы и бормотала:

– Ой, напрасно ты, Машенька, тогда повздорила со знахаркой.Не иначе, это она на тебя порчу навела!

– Да. Испортили девку! – значительно изрек Александр, делаявид, что чистит ружье, но было в его голосе что-то такое… премерзкое, что Машапохолодела – на сей раз не от рвоты. И стало ей страшно – неведомо чего, астрашно до дрожи!

Улучив минутку, когда отец отправился по воду, а Сашенькавышла вынести поганое ведро, Маша приподнялась на убогой, оленьими шкурамизастеленной лежанке и пристально взглянула на брата:

– Изволь объясниться, Александр!

Тот всегда был жидковат против твердого тона и сейчас тожедал слабину, заюлил глазами:

– Про что это?

– Про твои слова.

– Ну, разве я что-то сказал? – страшно удивился Александр идаже натужился, якобы вспоминая: – Ах да! Я ведь Сашенькины слова повторил:испортила, мол, тебя бабка, та, которую ты, когда батюшка ногу себе топоромпосек…

– Довольно врать! – резким окликом прервала Маша извитиесловес, которое, она знала, ее велеречивый брат может заплетать добесконечности. – Не то думал ты, когда говорил! Изволь же…

И тут вдруг снова скрутили судороги желудок, и столько силпришлось приложить, чтобы сдержаться, не вывернуться наизнанку прямо на пол(нужную-то посуду Сашенька унесла!), что она утратила мимолетную власть надбратом – а он вдруг как с цепи сорвался:

– Полно врать! Вот именно! Это ты перед дурой-сестрицейможешь невинничать, а мне голову не морочь. Или себе тоже лжешь – мол,отравилась невзначай, а не то – чахотку нажила? Да ведь ты брюхатая!

Он умолк, с болезненным наслаждением глядя в огромные наисхудавшем личике глаза, исполненные ужаса. Не в силах осмыслить, что это онговорит, Маша медленно простерла руки, выставив ладони и даже пальцы растопыриввеером, как бы желая отгородиться от брата, обвиняющих взглядов его иоскорбительных слов. Но вдруг вспомнила, что месячное время ее должно былоприйти десять дней тому назад – а не пришло. И уронила руки, и забыла прогрубость Александра, и только смотрела так жалобно и беспомощно, что Сашенька,из-за двери услышавшая эти ужасные, невозможные слова «ты брюхатая» ивозмущенно ворвавшаяся в избу с намерением защитить больную сестру, замерла напороге, увидев ее лицо и поняв, что позорное обвинение – истинная правда.

– Ну, потаскуха! – с удовольствием произнес Александр,который нимало не был удручен, а напротив – чувствовал себя преотлично, глядя,как на его глазах рушится со своего пьедестала и разбивается вдребезги этамраморная статуя – его сестра. Он ощущал при этом особенное торжество, ибо вего изнуренном страданиями воображении всегда жила ужасная возможность того,что глупый Петр, затосковав по несравненной Марииной красоте, вдруг вздумаетпростить ее и воротить в Петербург, не пожелав, однако, простить ни отца, нибрата ее – особенно брата, с которым всегда был на ножах. Александр несомневался, что Мария умчится из Березова – только ее и видели, бросив семью напроизвол судьбы, и не станет рисковать ради нее вернувшимся благополучием. Богвесть откуда взялись у Александра такие мысли, но он в этом не сомневался, апоэтому мстительно хохотал сейчас:

– С кем нагуляла? С пастухом? С вогулом? Или с…

Он не договорил. Дверь скрипнула, и в образовавшуюся щельпросунулась коричневая сморщенная рожица, распяленная воистину дьявольскойухмылкою:

– Не нужно ли кому подмоги?

Маша отшатнулась; остолбеневшая от услышанного и вновьпреисполнившаяся нелюбви к сестре Сашенька тихо, задумчиво всхлипывала вуголке, даже не обратив внимания на вошедшую; и только Александр гостеприимномахнул рукой:

– Давай, вползай, старая козюля! [83] Яду с собой никакогоне захватила?

– Не сгодится ли спорынья? – беззубо ухмыльнуласьБаламучиха, ибо это была она, бесшумно и проворно проникшая в горницу – вточности как черная змея! – Или пижма ко двору? Или луковку в нужное местопосадим – она прорастет корнями во плод, а мы потом луковку выдернем – имладенчика вытянем из утробы. Чего тебе больше по нраву? Али желаешьспервоначалу в баньке попариться, с крыши прыгнуть? – Она злорадно глянула впомертвелое Машино лицо: – Ишь, носик-то распух, распух! Для зоркого ока –первый признак, что девка – уже баба в тягости. Заподлинно! Да что ж – дурноедело нехитрое…

– Что-о?! – послышался от порога грозный голос, и Машапоникла лицом в подушку, ибо настало сейчас самое страшное: воротился отец.

– Ты что это здесь, козюля вонючая?! – загремел он,надвигаясь на Баламучиху, и будь Маша менее подавленной, она засмеялась бы,потому что отец невольно назвал бабку так же, как и Александр, а пуще всего –глядя, как заметалась, заюлила Баламучиха при виде хмурого, сердитого лицахозяина.

Старуха и сама озлилась: явилась не ко времени! – однако несомневалась, что эти неслушники рано или поздно все же придут к ней на поклон:куда им еще деваться?! – и, улучив удобный миг, юркнула за порог, не преминувужалить на прощанье:

– Ну, когда время придет, так и быть, помогу вашу девкуобабить! [84]