– Ах ты… грехолюбец бездушный! Не иначе, в кривую неделютебя зачинали! [86] Грехотворец гнилостный! Изнасильничал блудным воровствомдевку, лишь бы добиться своего, так? Думаешь, я ничего не видел, не знал, какты ее обхаживал? Мол, ежели обездолили ее, так добыча легкая сделается? А онапротивилась, я видел, что противилась! Я всегда знал, чуял, что ты двоенравен,только прикидываешься тихонею, а самому впору за зипуном ходить! [87] Но ты уменя злотворить закаешься, нечисть! Больно много возомнил о себе… Небось теперьо свадьбе грезишь? Чтоб я дочь тебе в наложницы… как там по-вашему – в унантки[88] отдал? – все пуще занимался гневом Александр Данилыч. – Жди! Дождешься!Мало ли твоя родова татарская русских баб сильничала – ничего, наша Русь, славабогу, не пошатнулась. И мы выстоим, выдюжим. Нам, Меншиковым, не привыкать изгрязи да в князи, а потом обратно в грязь. Но это – мы. А ты нам тут ненадобен,твое дело – сторона. Однако ж вот что скажу: больше не доведется тебе русскихдевок портить своим басурманским семенем! На сей минуте жизнь твоя будеткончена!

Меншиков мгновенным движением выхватил из-за кушаканебольшой пистолет, и как ни была Маша потрясена, ошеломлена, она не могла неизумиться, каким это чудом удалось отцу сберечь, утаить от многочисленныхобысков тот самый «терцероль», коим она еще в Раненбурге оборонялась отБахтияра, а однажды – и от князя Федора, не признав его с первого взгляда.

И весь тот вечер и волшебная, незабвенная ночь вдруг всталиперед ее глазами, и силы вернулись к ней: она вскочила, ринулась к отцу,повисла на руке:

– Не тронь его, ради Христа! Он тут не повинен! Он лжет!

Облегчение, отразившееся в глазах Александра Данилыча, былотаким огромным, таким радостным, что Маша едва не зарыдала: позорно зачреватетьбез мужа, но стократ было бы для нее позорнее понести от Бахтияра. То жечувствовал и отец ее, а теперь она хоть немножко обелилась перед ним!

Но облегчение отца и дочери длилось недолго: Бахтияр однимпрыжком стал меж ними, обращая то к Меншикову, то к Марии черные, расширенныеглаза:

– Я не лгу! Это ты лжешь! Мы были с тобой, и я брал тебятак, что ты кричала от восторга!

Кулак Александра Данилыча запечатал черкесу рот, и Бахтияр,отлетев на сажень, так шарахнулся в стену, что ветхое жилье снова заходилоходуном. Полежал мгновение, собираясь с силами, потом встал на четвереньки,поднял голову, закричал разбитыми в кровь губами:

– Был я с ней! Аллахом клянусь! Бородой Пророка клянусь!Пусть гром небесный разобьет меня на месте, ежели лгу, пусть…

– Довольно! – Голос Меншикова прервал этот истерическийвопль. – Не трать клятв, не то одну из них услышат небеса и впрямь поразят тебямолниями. Ты безумен, я вижу, коли смеешь настаивать, когда дочь моя говорит,что ты лжешь. Поди прочь, я тебя прощаю, но впредь…

– Прощаешь? – прошептал Бахтияр. – О великодушный! И ты,гурия-джайган, тоже прощаешь меня за то, что покрыл тебя на поляне в лесу? Потвоей доброй воле покрыл?

– На по-ля-не? – с запинкой повторила Маша и безотчетнозамотала головой: – Да нет, быть того не…

– А! Вспомнила! – торжествующе вскричал Бахтияр, взвившись сколен и наступая на Машу. – Вспомнила!

– Поди, поди! – слабо отмахнулась она. – На какой ещеполяне, о чем ты?

– На поляне, в чащобе, где стоит чум этой одержимой бесамиСиверги! Не помнишь разве? Ты была там, когда я пришел, и солнце светило, изеленый платок…

– Ах! – вскричала Маша так отчаянно, что Меншиков, вновьнавостривший было «терцероль» на блудного черкеса, от неожиданности едва невыронил оружие. – Ты? Это был ты?! О нет, нет, нет!

Она рухнула ничком, забилась на полу. Рыдания разрывали еегортань, и хриплые, бессвязные крики напоминали стоны умирающего. Она и впрямьумирала в этот миг, ибо страшное открытие было непереносимо, нестерпимо…непереживаемо.

Господи! Tак, значит, этого ненавистного черкеса исступленноласкала она распаленным естеством и всем существом своим? Так это Бахтиярявился к ней в образе возлюбленного, любимого настолько, что всемистосковавшимся сердцем она безоговорочно поверила – и предалась его призраку, неподозревая, что другой воспользовался ее сладостным заблуждением?! Господи, огосподи, куда ж ты смотрел, как попустил проклятущую Сивергу так смутитьпронзенную душу, поддаться дьявольскому искушению?

– Машенька, дитятко… – Отцовы руки обняли ее. – Не убивайся,бог милостив, одолеем и эту невзгоду. Только не рви так сердце, пожалей и себя,и меня! – Голос его прервался всхлипыванием, и Маша ощутила что-то влажное насвоей щеке.

С проницательностью, обостренной почти невыносимымистраданиями, она почувствовала боль отца: несчастье, обрушившееся на Марию, онмнил карой за свои проступки («Грехи ваши да падут на детей ваших!») и немыслил судить дочь – боже упаси! – но чаял выпросить у нее прощения!

И это заставило Машу скрепиться, собраться с силами.

Кое-как поднялась, помогла подняться отцу. Она знает, чтождет ее… жизнь, исполненная горя. И даже нет той дороги к спасению, котораяоткрыта для всех остальных отчаявшихся, потерявшихся, ибо она дала клятву передиконами не покидать отца, а что такое самоубийство, как не бегство? Нет, ейпредстоит жизнь – жизнь как мучение, как наказание, искупление, и никто ужебольше не взглянет пламенно в глаза, не шепнет, задыхаясь: «Милая… я люблютебя!», не прильнет с поцелуем, от которого вспыхивают в глазах звезды и сердцерасцветает множеством благоуханных цветов… Но нет, прочь слезы! Ей ещепредстоит все это понять, почувствовать, перестрадать. А пока надо быть сильной– ради отца. Надо быть сильной, чтобы Бахтияр понял сразу и навсегда: ему здесьникогда и ничего…

Она взглянула на Бахтияра – и сразу забыла, о чем думала,что хотела ему сказать. В его глазах – целый мир темной муки и страдания, но нена Машу был устремлен этот полубезумный взор, а в окно.