Маша кивнула, веки ее смежились. Нежная улыбка взошла науста, и пальцы едва ощутимо коснулись его худой, загорелой щеки… И князь Федорс трудом сдержал стон, ибо ничего никогда он так страстно не желал на свете,как схватить сейчас Марию в объятия и унести ее в дальние дали любви,недоступные, кроме них, более никому на свете.

Они стояли так – и не было сейчас людей счастливее, но вдругСашенька кинулась к отцу и, дергая одной рукой за полу его, а другой – князяФедора, заверещала тоненьким девчоночьим голоском:

– Мы уедем? Правда, что мы уедем отсюда? Поедемте сейчас! Небудем ждать завтра! Сейчас!

Очарованный миг прошел. Маша вздохнула, испуганно раскрылаглаза – и словно испугавшись, что сказала больше, чем хотела, торопливо отвелаих, но было поздно. В беззащитности ее взора князь Федор наконец разглядел товыражение, коего он доселе не мог понять, но так его тревожившее.

Это была жалость.

* * *

Меншиков ласково положил руку на голову младшей дочери:

– Успокойся, милая. Успокойся!

– Нет! Я хочу сейчас! Я хочу домой, домой!

Она зарыдала в голос, да и Александр имел вид не лучший:дрожал губами, хотя воли слезам еще не давал. У князя Федора стеснилось сердце:дав этим несчастным надежду на спасение, он не научил их терпению, а теперьбоялся, как бы крах мгновенной мечты не подкосил их. Он с раскаянием погляделна Меншикова, боясь увидеть упрек, но прочел в его взгляде лишь бесконечнуюлюбовь, печаль – и еще то же пугающее выражение, которое он уже видел в глазахМаши: жалость.

– Александр, – сказал Меншиков, – будь мужчиной. Сделаймилость, уведи сестру, успокой. Нам надо поговорить.

Он сказал только это, ничего больше, но брат и сестра разомпритихли, словно поняли полную бессмысленность своих внезапно вспыхнувшихнадежд, и Сашенька не противилась, когда Александр обнял ее за плечи и повелпрочь из избы: посидеть на крылечке под дымокуром, отпугивавшим ненасытныхкомаров, погрустить вместе – и утешить друг друга. Меншиков поглядел им вслед,поблагодарив господа за то, что эти его двое таких неуживчивых детей крепкопривязаны друг к другу, и повернулся к Федору:

– Куда думаешь уходить, сын?

– На карбасе до Оби, потом по течению до губы, там до мыса,где на Старую Мангазею кочи [90] поморские поворачивают…

– Эва! – чуть ли не испуганно присвистнул Меншиков. – СтараяМангазея! Да она уж почитай полсотни годов с Таза на Енисей вся ушла, послепожаров, будто бы…

– Старая Мангазея-то ушла в Туруханск, это правда. А золотоне ушло, нет! – покачал головою князь Федор. – Я еще в Петербурге слышал,дескать, поморы моют украдкою золото на прежних местах, где отцы и деды мыли, аздесь вогулы подтвердили: до конца августа их корабли там бывают. Теперь знаюдоподлинно: на Ивана Постного [91] из Мангазеи уходит последний коч. К этомувремени мы должны быть на мысу.

– Слушай-ка… это же тысяча верст! – воскликнул Меншиков, икнязь Федор поглядел на него с восхищением: чудилось, у этого человека передглазами карта.

– Около того, – согласился он. – Самое большое – десять днейпути водою. В губе течение еще посильнее, чем в Оби, – вынесет само собой, куданадо.

– А в сентябре, говорят, здесь уже морозы, по морю шугапойдет, – озабоченно сказал Меншиков. – Если предположить, что вам повезет, идойдете до мыса вовремя, и подберут вас – что будет, коли лед на море станет?

– В таких случаях поморы зимуют на Груманте или на северныхберегах – куда пристанут. Однако обычно они успевают до Архангельска дойти, нуа уж там иноземный корабль встретить – полдела! Увезут нас в Англию, и поминайкак звали! – взмахнул он ладонью, пытаясь подчеркнуто-уверенным голосом, и этимжестом, и всей своей повадкою заглушить то опасение, которое возникло в душепосле слов Меншикова: «вам повезет», «вас подберут». Не нам, нас… Вам, вас –как будто его самого уже и на свете не было.

И Александр Данилович, поняв его тревожный взгляд, тихосказал:

– За то, что рискуешь и еще пуще рисковать готов радиспасения нашего – земной тебе поклон. Но только… я останусь.

– Как это?! – возмущенно вспыхнул князь Федор. – Об этом иречи не мо…

– Не прекословь. – Меншиков сурово выставил вперед ладонь. –Знаю, что говорю. Сам посуди, ну как я уйду – государев супостат и враг? Каковни есть Боровский добрый человек, а своя рубашка ближе к телу, и голова учеловека всего одна. Снарядит за нами погоню – это уж как пить дать! И далекомы уйдем таким табором? Нет, лучше без меня!

– Что ж ты думаешь, тебе тут легче будет, когда мы уйдемодни? – спросила Маша голосом столь хриплым, словно он раздирал ей гортань идушу, и князь Федор, и отец воззрились на нее с некоторым изумлением, ибо впылу словесной баталии даже как-то позабыли о ее присутствии. – Нас, думаешь,не хватятся? Коли на то пошло, и брат Саша, и я тем паче тоже преступникигосударевы. Нас тоже Боровский будет гнать по тайге беспощадно!

Меншиков кивнул растерянно.

– Да… Но все же без меня будет проще: может быть, над тобойБоровский и смилуется.

– Да что толку попусту рядиться! – возмущенно воскликнулаМаша. – Я все равно без тебя никуда не тронусь!

– Что это значит – не тронусь? – вскинул брови отец – иахнул, когда Маша тихо молвила:

– Я перед иконами поклялась, что не покину тебя до смерти.

И князь Федор наконец понял, почему она смотрела на него сжалостью!

Он молча прижал к глазам стиснутые кулаки, да так, чтозарябило в глазах. Опустил руки, выпрямился, незряче глядя в окно, и лицо егобыло спокойным – таким спокойным, что Маша, содрогнувшись, шагнула было к нему,вдруг осознав, что сделала со своим возлюбленным, – и запнулась, наткнувшись наего пристальный, но незрячий взгляд.

Чудилось, он что-то вспоминал, старался вспомнить…