Противоречивые чувства раздирали старушечью душу. Конечно,первое, что подумала Баламучиха, прослышав о внезапной кончине МарииМеншиковой, – девка руки на себя наложила. Однако никаких признаков сего ненашли ни воевода, ни причт [92]. А то каково поторжествовала бы стараязнахарка, когда сволокли б сию гордячку на божедомки, свалили в жальник… И ужпри ближайшем неурожае, засухе, наводнении или другом бедствии Баламучихапозаботилась бы, чтобы именно ее мертвое тело растревоженные березовцы выгреблииз могилы и бросили на растерзание хищным птицам и зверью, ибо вообщепогребение заложного покойника [93] неугодно небесам. Но, увы, на сиювозможность ничто не указывало. Улеглась девка вечером спать, стеная и охая, анаутро домашние глядь – она уже и закоченела… Ну что ж, умерла так умерла.Милосерд оказался к ней господь сверх всякой меры.

В «пристойной смерти» рабы божьей Марьи была и хорошаясторона. Самоубийцу сволокли бы на жальник втихаря, и не появилось бы уБаламучихи, единственной настоящей плакальщицы в Березове (это был ее законныйхлеб, как и знахарство!), возможности откричать-отвопить вволю, отвести душу вкликушеских завываниях, на которые она была величайшая мастерица. Вот и сейчас:идя обочь похоронного шествия с распущенными волосами и нарочно искаженнымлицом, она кривлялась и вопила, то громко вскрикивая и заливаясь плачевнымипричетами, то заводила тихим писклявым голосом, то вдруг умолкала – изатягивала снова:

Уж день за днем как река течет,

Лето красное от нас удаляется,

Девица-красавица в сыру землю зарывается.

Как дождиночки уходят в белый песок,

Как снежиночки тают над костром,

Как солнышко за облачко теряется,

Так же девица от нас да укрывается!

Как светел месяц поутру закатается,

Как часта звезда стерялась поднебесная,

Улетела ты, бедная лебедушка,

На иное, безвестное житьице!

Баламучиха вопила, а все, все, шедшие за гробом с зажженнымисвечами в руках, внимали ей и в лад с ее причитаниями то тихо вздыхали, торазражались рыданиями.

Но еще одно обстоятельство несколько омрачало вдохновениестарой плачеи: обычай был не исполнен, гроб с покойницей не простоял положенныхтрех дней, пока душа, покинувшая тело, еще не рассталась с местом земных своихстранствий – ведь в продолжение трех дней витает она вокруг оставленного еюпраха, то голубем вьется вблизи покойникова дома, то мерцающим огоньком дрожитночью над кровлею, то белой бабочкой бьется в окно. По летнему, необычайножаркому времени пришлось хоронить Марью Меншикову тотчас же к вечеру, и чуткийнос Баламучихи напрасно старался уловить сладостный для нее запах тления. Она такстарательно принюхивалась, что молчание ее затянулось, и печальный, дребезжащийбасок старого священника тут же заполнил пространство тишины:

– Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, поми-илуйнас!..

Вот и дошли до кладбища – оно было на задах церкви, слишкомблизко, на взгляд Баламучихи.

Старуха едва не руками зажимала рот: так и подмывало ещепокричать по новопреставленной рабе божией Марье, однако ее роль пока что былазакончена. Вот начнут опускать гроб в могилу – тогда уж…

Деревянную домовину поставили возле свежевырытой ямы.Подняли, по обычаю, крышку, и бледное, изможденное лицо упокоившейся красавицыоткрылось всякому взору. Белый саван казался не белее ее воскового лица, аслабый трепет свечи налагал легкие тени в уголках губ, от чего казалось, чтоони вот-вот дрогнут в улыбке.

Кадило качалось над гробом, сладкий ладанный чад дурманилголову…

Пришло время последнего целованья, однако и сам Меншиков, идочь, и сын его только низко поклонились покойнице, не сделав даже приличной попыткикоснуться охладелого лба. Баламучиха недовольно поджала губы. Экая богохульнаяпричуда! Якобы накануне вечером, словно предчувствуя скорую кончину, Марияобмолвилась, чтобы, когда умрет, никто из живых не касался бы ее чела губами.Девка и сама не знала, что сие станет ее последней волей, которая пошла вразрезс обычаем. Баламучиха, прослышав о сем, подняла было крик, но никто извысокомерных изгнанников ее и слушать не стал. Не то чтобы знахарка так ужхотела расцеловать надменную девку в последний раз, однако она всегдаиспытывала почти плотское наслаждение, когда ее сухие, сморщенные, зажившиесяна этом свете губы касались ледяного, мертвого лба человека, бывшего гораздомоложе ее, тем более – красивой девушки. Это последнее целованье было для Баламучихи,которая не одну душу свела во гроб своим врачеванием, мгновением наивысшеготоржества смерти над жизнью, и вот теперь ее намеревались лишить этой радости!

Приняв подчеркнуто смиренный вид, она дождалась своейочереди склониться перед гробом, но тут, изобразив, будто оскользнулась насырой земле, всем телом подалась вперед. Еще миг – и не только губы, но и вселицо ее уткнулось бы в чело покойницы!.. Однако Меншиков зорко блюл последнююволю дочери: с невероятным проворством он успел схватить Баламучиху за крайстаренькой кацавейки и рванул. Ветхая ткань затрещала, поползла – но выдержала,и Баламучиха на какое-то мгновение повисла в его сильных руках, а потом былаотброшена от гроба таким толчком, что лишь чудом удержалась на ногах и неоказалась в могиле еще прежде ее законной обитательницы.

Еле переводя дух, она ожгла Меншикова взглядом, исполненнымлютой ненависти. «Ну, ты попомнишь меня, попомнишь…» – бились ядовитые мысли, ивдруг смутная картина явилась ее воспаленному воображению: лежит на постелиэтот государев преступник при последнем издыхании, задыхается, глаза налитыкровью, тьма смертная в глазах, но спасти его еще можно: надо лишь отворить жилыручные и пустить страдальцу кровь, однако в Березове никто сделать сего неспособен, кроме нее, Баламучихи, а она-то… она сего делать не станет, и одрстанет гробом сему нечестивцу! [94]

Даже подумать об этом было приятно, и Баламучиха обрелапрежние силы. Тем временем священник крестообразно бросил на уже опущенный вмогилу гроб горсть земли, полил елей и посыпал пепел от кадила:

– Помяни, боже наш, в вере и надежде живота вечного,преставленную рабу твою, сестру нашу Марию, и, яко благ и человеколюбец,отпущай ея грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости все вольные еесогрешения и невольные, избави ея вечные муки и огня геенского и даруй ейпричастие и наслаждение вечных твоих благих, уготованным любящим тя!..