Порча была самая простая, безотказная – но вовсе безвредная.Уже много лет в Березове жила старая русская повитуха-знахарка, колдовствакоторой боялись все. Сиверга знала, что Бахтияр и туда хаживал за приворотом,да что проку было в сросшихся корешках и сухой змеиной коже, которые онполучал?! Старуха уже все свои колдовские умения изжила. Однажды Сивергаподглядела, как она наводила куриную слепоту на воеводу: она скоблила с ножа,которым зарезала старую, полуживую курицу, и пускала по ветру почти незримыекровяные крошки. Сиверга знала, что это полная чепуха: надо зарезать самоемалое десять кур, чтобы наскрести слепоту, но где их было взять?! Тем более чтовоевода, пивший хвойный отвар, был надежно защищен от куриной слепоты и цинги.Поэтому она без опаски поведала Бахтияру сие средство, заведомо солгав, а вот пролюбовную чару сказала истинную правду.

Колдунам, шаманам и тудин известно, что в некоторых перьяхптицы хунила-харакшин (оляпки, как ее называют русские) сокрыта столь чарующаясила, что никакая женщина не устоит перед обладателем этих перьев. Но, чтобыдобыть чудотворное средство, надо убить оляпку и над ее теплым клювом датьклятву в том, что человек отрекается от своей жены и детей, от семейногосчастья, от друзей и богатств и жертвует всем этим для приобретения любовнойчары из перьев. Все перья с хунила-харакшин надо бросить в реку – которыепоплывут против течения, те и чародейные. Достаточно таким пером раз коснутьсяженщины, чтобы завладеть ею!

Бахтияр, конечно, сразу ринулся в тайгу. Но еслиСиверга-женщина открыла ему эту тайну, то Сиверга-тудин не могла позволить,чтобы этот безумный просто так убивал красивых птиц. А потому, куда бы ни шелБахтияр, всюду над ним парила рыжая сова, и при виде ее неподвижнораспростертых крыл все оляпки в страхе улетали на закраины тайги, так чточерный снова и снова уходил домой ни с чем.

Поэтому Сиверга и сидела так терпеливо на поляне сейчас, чтознала: он скоро придет! Он скоро придет…

* * *

Стоило Бахтияру вспомнить, какое лицо было у русского, когдаон увидел, что соперник жив, как его начинало корчить от злости. Он охотнеепростил бы удар кинжалом из-за угла, но не этот издевательский смех. Конечно,русский знал, знал, что никакого яду нет! О, будь он проклят, будь проклят!

Бахтияр даже зубами скрипел от ненависти. Кой шайтанпомрачил его разум, почему помешал всадить кинжал под ребро этому злодею? Онедва не плакал; хлесткие удары ветвей по лицу – Бахтияр ломился напролом сквозьтайгу – чудились ему пощечинами, и с каждым новым шлепком все круче вскипалавоспаленная кровь. И уже не в первый раз ударила в голову мысль: зачем онздесь? Что делает в этом северном, нечеловеческом, безмерном краю, где даженеба не видно, а кочка в два аршина вышиной уже зовется горой. И реки текутмедленно, медленно… Он укусил себя за руку от тоски, вспомнив пенные струи ихрустально-чистую воду горных рек, и скалистые отроги, и орла, широкораспростершего крылья над вершинами гор… горы до горизонта, справа, слева,вокруг – и вольные, вольные орлы…

А здесь только совы! Он с ненавистью взглянул вверх. Чертоватварь, которая распугала всех птиц, хвала аллаху, не маячит больше над головой.Отвязалась!

Бахтияр со вздохом приостановился, снова и снова думая,какое наваждение повлекло его сюда, в Березов. Он был свободен – Варвара-ханумдала ему вольную. Он мог уехать в горы, он мог остаться в столице, без труданайти службу – многие дамы глядели на него с вожделением, а он уже успелузнать, как недолог путь от кучера, лакея, гайдука до господского постельногоугодника, когда тебе едва за двадцать и ты высок, строен, черноглаз и страстен…страстен, как барс!

Бахтияр упал на колени. О, чертова баба! До чего она довелаего своей холодностью! В мечтах он уже тысячу раз валил ее на траву, на пол, натопчан, кое-как застеленный шкурами, на лавку и, задрав ей на голову юбки,изливал в нее всю ту похоть, которая изводила его вот уже больше года, с техсамых пор, как это упругое тело от ударов Варвары-ханум вздрагивало, прижимаяськ его спине, с тех пор, как он увидел ее разверстое алое лоно, но не успелзаполнить его собой…

Tяжесть в паху стала невыносимой. Бахтияр упал на колени,прижал ладони к низу живота. Да что ж ему, козу, что ли, обработать? Иливаженку?! Порою он чувствовал, что вот-вот лишится рассудка при виде Марии!

И, верно, уже лишился, потому что вдруг увидел ее, понуросидящую на солнечном припеке и печально перебирающую что-то в подоле платья.

Стоял как прикованный… и так было всегда! Сколько ни виделее, какой ни видел – роскошно одетой, величавой или оборванной, усталой –первым чувством был восторг – остолбенение от этой красоты. Все мужчины, чудилось,вожделеют ее – и он готов был когтями и зубами весь мир изорвать, ибо она поправу принадлежала ему!

Мало-помалу прошел туман в глазах. Что это она там делает,уткнувшись в подол? Что там у нее – трава, цветы?

Подкрался – он умел ходить бесшумно, как рысь, – и горлоперехватило от ненависти: она ласкает эту проклятую зеленую тряпку, которуюБахтияр бросил в лицо гяура! Значит, они снова виделись? Когда?!

Перестав владеть собой, он ринулся к Марии, схватил заплечи, вздернул, переполненный ненавистью, почти желая увидеть страх иотвращение в ее глазах, услышать гневный окрик, потому что это развяжет егодушу, развяжет руки – и он сможет ударить ее в лицо раз, и другой, и снова,снова, пока вместе с яростью не выльется переполняющее его вжеление [80].

Он взвизгнул яростно, она откинула голову, взгляды ихскрестились, черные и серые глаза, чудилось, высекли молнии… – и вдруг Марияхихикнула. И еще, и еще – и зашлась тихим, безудержным смехом, вся сотрясаясь,дрожа, волнующе трепеща в его руках, судорожно тискавших ее плечи.

Голова ее запрокинулась, горло напряглось… о, так и впился,перервал бы зубами! Нет! Отшвырнул ее. Она не удержалась на ногах, упаланавзничь, и зрелище ее расстегнутого ворота, в котором билась сливочная белизнаналитых грудей, лишило Бахтияра рассудка. Он упал на колени, воздел руки кнебу, умоляя дать ему смерть здесь, сейчас, сию минуту, – и замер, не верясвоим ощущениям: рука Марии скользнула по его колену, поднялась по бедру имгновенным, резким движением стиснула мотню портков, переполненную разбухшимудом.