К счастью великому, опасный участок скоро кончился. Скалы немного попятились, давая волю тропе, а затем и вовсе разбежались в стороны, обнаружив крохотную, в десяток кубиков-домов, деревню. Наверное, это и есть наша цель, решил я. Обследовать, проверить селение, чтобы затем, ясным днем, имам мог безбоязненно явиться сюда и вершить благодеяния. Домишки выглядели убого и мирно, облепленные клочьями неподвижного черного воздуха, как ватой. Укутанные в нее, как елочные игрушки, спали еще глубже, наверное, чем их голодные, с урчащими вздутыми животами, обитатели. Полумертвые вообще от голода, как и все люди, населяющие эти поганые места. Если бы не шалая собака, которая ни с того ни с сего принялась хрипло и отрывисто лаять, деревня напоминала заброшенное кладбище египетских каких-то времен с печальными, разграбленными гробницами. Услыхав отрывистое гавканье, Рахмон застыл на мгновение столбом, затем резким жестом велел нам всем немедленно лечь на землю. Послушно повалились, ткнулись носами в щебенистый грунт. Нас ли почуяла собака? Или кого-то другого? Мне было нехорошо. Тяжелой, бессловесной тушей навалился удушливый страх. Ладони, холодные и липкие, вцепились в оружие. Никогда еще автомат не казался мне роднее и ближе всего на свете, спасательным кругом настоящим. Жилка, которая билась на виске, отзывалась внутри черепа колокольным звоном. Равнодушная луна скрупулезно обнажила все детали пейзажа, от мелких остроугольных камешков до круторогих скал. Скрываясь от ее беспощадного света, мы вжимались в упругую, неподатливую мглу, словно продавливали в ней формы своих тел. Пес то успокаивался, то вновь принимался за свое. Эхо подхватывало, усиливало, умножало звонкий лай. Казалось, поблизости бродит целая свора длинноногих, облезлых, злобных и неугомонных бездомных собак. Приказа вставать не было. Скрывшись за высоким, в рост человека, треугольным камнем, Рахмон наблюдал за деревней. Как по мне, никаких признаков жизни в деревне не появилось. Пес разве что… ну подумаешь, пес. Трудно сказать, сколько длилось невыносимое ожидание. Любой посторонний звук воспринимался как сигнал тревоги, мы боялись пошевелиться, двинуть рукой или ногой. Мышцы затекли и мучительно ныли, пробирал до костей холод, сводило суставы жгутами судороги. Только облачка сизого пара поднимались в воздух и быстро таяли.

Наконец Рахмон вынырнул из-за камня длиннорукой тенью, подал знак. Осторожно, как по минному полю, начали спускаться. Метров через сто разбились на три группы, по пять человек. Моя, с Рахмоном во главе, двигалась прямо вперед, две другие заходили слева и справа. Если я правильно понял язык жестов (уже часа два никто из нас не проронил и слова), решено было встретиться на противоположной стороне долины, у смутно серевшей сквозь темень полуразрушенной мечети. Дождавшись, пока звуки шагов ушедших в ночь муджахидов перестали быть слышны, Рахмон снял автомат с плеча, взял его наперевес и негромко вздохнул. Вздох вышел слишком печальный какой-то. Обреченный.

Деревня действительно будто вымерла. Даже пес беспокойный, и тот заткнулся. Мрачные, насупленные, неприветливые, стояли дома-гробницы с узкими окошками, за которыми клубилась сплошная чернота. Каждый из домов мы брали в кольцо, осматривали со всех сторон, обнюхивали. Никаких признаков жизни. Если внутри кто-то и есть, эти люди не опаснее мертвецов. По крайней мере хотелось верить. От дома к дому, от дома к дому… Пока все спокойно, утешал я себя, пока что все абсолютно спокойно… Внезапно Рахмон вздрогнул, замер как вкопанный. По одной лишь его спине можно было понять: что-то не так, опасность! Жестом поманил нас к себе. Я подошел тоже и сразу увидел: на земле, вытянув длинные тощие лапы, лежала косматая дворняга с перерезанным горлом. Оскаленная пасть, полная свежей крови, серебристо-белые в лунном свете клыки, мертвый длинный язык вывалился набок и покрыт пылью. Я дико огляделся по сторонам, перехватило дыхание. Клянусь, если бы было куда убежать, пулей рванул бы с места! До того страшно стало. Они были где-то совсем рядом. Знали о нас, видели, наблюдали. И мы, если так, у них на мушке. В любую минуту…

Постояв еще немного, Рахмон решительно переступил через собаку и зашагал дальше. Мы потянулись следом, гуськом, дыша друг другу в затылок, держа оружие наперевес. До мечети оставалось не так уж далеко, какая-нибудь сотня метров. Обследовали еще несколько мертвых домов — тихо, спокойно, безлюдно. Напрасно вслушивались в оглушительную тишину: враг не подавал признаков жизни, не обнаруживал себя. Умиротворенный пейзаж, призрачный, печальный и загадочный, излучал ровные волны покоя. Луна зависла над самой головой, огромная и ясная, как безмолвный небесный колокол; теплые лучистые звезды мерцали в пространстве, словно там, в параллельной вселенной, раскинулся громадный ночной город с широкими, залитыми электрическим огнем авеню, ресторанами, небоскребами и миллионами бессонных бодрых прохожих, покинувших свои дома в поисках новых удовольствий. Здесь, среди древнего, от праотцев еще, великолепия, очень легко, казалось, можно было не думать о мертвой собаке, забыть о ней. Словно погружаясь в глубокие воды, мое сознание стремилось завернуться в мягкий кокон спасительного полусна — так ребенок прячется под одеяло, спасаясь от навязчивого кошмара.

Мы достигли мечети первыми. Ни одна, ни другая группы еще не появились, еще были в пути, Бесформенная постройка из саманного кирпича, казалось, пережила прямое попадание артиллерийского снаряда. Превратилась в живописную руину, наводившую на мысли о фараонах незапамятной древности. Прилепившись к скале, с остатками грубого резного орнамента, составленного из переплетения арабских букв, хрупкая, как спичечный домик, мечеть смотрелась отличным завершением пейзажа, его лучшей, важнейшей частью, строгим и мудрым напоминанием о жестокой бренности живого и неживого тоже. Спрятавшись в руинах, мы наконец ощутили себя в безопасности, оживились, расслабились. Кто-то чихнул с наслаждением, зажав нос и рот ладонью, кто-то шепотом прочитал ду'а, кто-то взялся перематывать портянку. Я сел на холодный обломок стены, вытянул ноги… От перенапряжения нервов, которое начинало теперь мучительно рассасываться, потянуло в сон. Веки отяжелели, навалились на глаза. Соснуть бы сейчас, забившись в темный угол, до рассвета. До тех пор, покуда не выйдет солнце, расставляя предметы по местам, пока не вспенится воздух привычным уже крутым банным жаром… Шорох, приглушенный топот — две другие пятерки, озираясь по сторонам, втекли под спасительную тень саманной стены. Муджахиды сдержанно кхекхекали, вполголоса переговариваясь между собой, хлопали друг друга по плечам, посмеивались полушепотом. Испытывали, видимо, то же самое, что и я: боялись до колик, старались не обнаружить друг перед другом свой страх, сохранить лицо, выглядеть героями. Прекрасно знали, что предстоит еще обратный путь через мертвую деревню, где собака с перерезанным горлом медленно коченеет, покрытая лунными брызгами. Где прячутся во мгле неизвестные. Где летучей мышью носится, невидимая, смерть, выбирая себе добычу. Краем глаза я наблюдал вымученные улыбки, раздвигавшие волосатые щеки, лихорадочный, нездоровый блеск в глазах. Руки, которые упорно не желали лежать спокойно на коленях, принимаясь то копошиться в бороде, то поглаживать приклад автомата, то в десятый раз перевязывать превосходно, туго затянутые шнурки растоптанных ботинок. Чужие мне, мне же самому заклятые враги, эти люди вдруг сбросили с себя маски монстров, и я очень остро почувствовал, что сейчас, здесь нет никого роднее и ближе. Они были моей единственной надеждой, моей вооруженной охраной, моей козырной картой в поединке с неведомой и грозной силой судьбы. Только с ними, плечом к плечу, я мог вернуться в лагерь живым и невредимым. Под ветхими сводами древней мечети, в чужих горах, у края вымершей деревни, у порога смертельно опасной неизвестности, мир разломился, как плитка шоколада, на две неравных части: «мы» — и «они». «Наши» — «ненаши». Они наводняли собой мглу, роились в ней, как опасные насекомые со стальными жалами, скрывались за каждым камнем, готовя к бою оружие. Мы сидели тесным кружком, с автоматами на коленях — чуть больше дюжины млекопитающих существ с мягкими уязвимыми телами, стремясь продлить передышку, паузу… Никогда раньше я не ощущал такого странного, кровного родства. Родства превыше языка и нации, религии и вражды. Основанного на простых вещах: жизни и смерти. Перед лицом пугающего нечто, перед лицом безликой силы, притаившейся в нескольких шагах, мы неудержимо, невольно сливались в одно целое, в общую плоть. Я понял наконец, что такое настоящая безопасность… Это когда рядом с тобой, и слева, и справа, — такие же, как ты, испуганные вооруженные люди. Комок, ядро. Кулак, сжатый от страха до хруста в костях, до ногтей, впившихся глубоко в кожу. Когда перестаешь быть единицей, одиночкой, переплетая свои нервы, свои суетливые мысли с мыслями и нервами других…