В соседней, хозяйственной, палатке мне выдали обмундирование. Стираные-перестираные, линялые, в заплатах штаны и куртку песочного цвета. Размера на полтора больше. Куртка мешком висела на тощих плечах, манжеты доставали до ногтей, а брюки просто не желали держаться. Вояка, мать твою… Бравый солдат Швейк. Еще были ботинки, ношенные и страшные, со сбитыми каблуками. Переобувшись, понял, что ногам каюк. Мало того что ботинки оказались тесны. Кожа, из которой они были сделаны, затвердела до состояния железного листа. Их, наверное, нужно было варить в кипятке сначала. Хромая и поддерживая руками штаны, поковылял прочь. За спиной грохнуло дружное ржание. Усевшись на песок, кое-как разорвал тишотку, скрутил кусок ткани и сделал себе что-то вроде пояса, затянув на животе тугим узлом. Закатал рукава куртки, застегнулся. Кто-то бесцеремонно схватил меня за плечо, заставил рывком встать. Передо мной стоял приземистый, рыжебородый и мрачный дядька, с ног до головы увешанный оружием. Выглядел он лет на сорок или больше — дочерна загорелый, с обветренным и грубым, как мои боты, морщинистым лицом уроженца пустыни. Что-то сказал мне раздраженно, я ни черта не понял. Пожал плечами. Дядька жестом указал следовать за ним.

На площадке у лагеря заканчивалось построение. Войско наше доблестное насчитывало тысячи полторы человек. Наверное, по дороге ожидалось подкрепление. Муджахиды выстраивались в колонны, смеялись, хлопали друг друга по плечу. Меня поставили в строй. Рыжий снял с плеча «АКМ», подал мне. Я взял оружие — старенький, с вытертым прикладом автомат, совершенно такой же, какой мы разбирали-собирали в школе на уроках военной подготовки. Вместе с автоматом я получил дополнительный рожок патронов, завернутый в грязную тряпку. Все, готовый воин ислама. Кое-как затолкав магазин в бездонный карман штанов и повесив «АКМ» на плечо, принялся озираться по сторонам. Чуть поодаль стояли шесть небольших бронетранспортеров «вай-иер» и грузовики. На броне и в кузовах достойны были ехать лишь избранные: «арабские афганцы», еще какие-то суровые типы, около двух сотен. Простая пехота шагала пешком. За грузовиками увидел здоровенный тягач с платформой. На платформу грузили бесконечно длинный лимузин имама. Сам Абу Абдалла уже разместился на одном из бронетранспортеров. Вчерашний камуфляж сменился ослепительно белым шелковым халатом до пят, у них это называется «габия». За поясом — виденный мной по ти-ви кинжал, на плече — автомат. Поднявшись в полный рост (только теперь я увидел, что Абу Абдалла — двухметровый гигант), простер руку и начал говорить. Ильич на броневике… После каждой длинной фразы следовала пауза, и муджахиды, потрясая оружием, неистово горланили «Аллаху акбар!». Рядом вертелся Томас — Туфик с цифровой видеокамерой. Снимал исторические события — первые дни Последнего джихада. Он здесь вроде фронтового корреспондента, решил я и не ошибся.

Закончив речь, Абу Абдалла сел на броню, и его «вай-пер» первым тронулся с места. Потянулась техника, затем мы. Рыжий оказался кем-то вроде старшины, командовал нашей сотней. Инвалидной командой, если точнее. Меня определили в самое захудалое подразделение, состоявшее сплошь из бывших местных землепашцев. Корявые длиннорукие кособокие мужики, выкопченные солнцем, как селедки, в выцветшей военной форме они смотрелись так же смешно, как и я. Кривоногие все какие-то, низкорослые, худые, штаны пузырятся на коленях. Пыльные, немытые, воняет от них как от старых псов — и потом, и зубной гнилью пополам с чесноком, и кислятиной, словно протухшим сыром. Хорошая компания. Единственным человеком, выглядевшим более-менее достойно, был сам командир. Рахмон его звали. Прикрикивал на свое стадо, заставлял шагать в ногу, мог и под ребра бесцеремонно пнуть. Мне он, не знаю отчего, понравился. Такой батька-старшина, который возится с салагами…

Ноги стер уже метров через пятьсот. Дикая, невыносимая боль. Водянки полопались, что-то мерзко хлюпало в ботинках. Еле тащился, едва-едва, через силу ковылял, сцепив зубы. Темп мы выдерживали приличный, мужики слева и справа от меня шагали как ни в чем не бывало, привычные. Вдобавок утренняя зябкая прохлада сменилась тяжелой безветренной жарой. Кожа моя, отвыкшая от солнца во дворце, синюшно-белая, как у забитого цыпленка, тотчас покраснела и горела жутким зудом. Лицо превратилось в пылающую болезненную маску, словно кипятком обваренное. Растрескались пересохшие губы. Любое движение лицевых мускулов отзывалось болью. Моргнуть было больно! Смачивал ладонь водой из фляги, кое-как освежал воспаленную кожу, но солнце мгновенно высушивало влагу. Казалось, оно прожигало меня насквозь. Начала кружиться голова, перед глазами вспыхивали быстрые серебряные искорки, пейзаж смазывался и плыл. Несколько раз я оступался, чуть не падал. Идущие сзади наталкивались на меня, безжалостно наподдавали твердыми как камень коленями. Поход сквозь сауну… Я обливался потом. Лило от самых корней волос до пяток. Запасы влаги в теле иссякали с каждой минутой. Смертельно хотелось пить. Никогда еще в жизни я не испытывал такой чудовищной жажды, кроме того страшного первого дня в зиндане. Но в яме со мной рядом были мои родные люди, Танюша, Еж… Где они, что с ними? Нет, нет, об этом лучше не думать. Любая посторонняя мысль сбивала с шага, заставляла спотыкаться. Пару раз Рахмон отпускал мне увесистые оплеухи. Чтобы не упасть, не свалиться в обморок, принялся считать шаги — от одного до десяти. Постепенно установился и ритм дыхания: три шага — вдох, три шага — выдох. Изо всех сил пытаясь концентрироваться на дыхании и ходьбе, брел, окутанный, словно в парной, горячим туманом. Воздух плавился, над барханами стояло зыбкое дрожащее марево. Выкатившись на середину неба, беспощадное солнце обрушивало на нас раскаленную прозрачную лаву. Сквозь прохудившиеся подошвы стопы жег накалившийся песок. Автомат казался тяжелым, как кусок рельса, ремешок его растирал плечо. Господи, думал я, Господи, дай мне сил не упасть и не окочуриться здесь, по дороге… Дай мне сил, Господи!..

Не знаю как, не знаю, каким чудом удалось доковылять до привала. В последние минуты казалось: иду не я, но заводной бесчувственный механизм, кукла. Когда колонна остановилась и прозвучала команда, просто упал вперед лицом, рухнул. Отключился, провалился в обморок, в беспамятство. Тотчас — жестокий пинок под ребра, потом — еще один. Проклятый Рахмон!.. Оказалось, пора молиться. Муджахиды выстроились рядами, раскрыли ладони перед собой. Снова речь Абу Абдаллы с бронетранспортера. У него просто страсть к речам. Я ждал как чуда того момента, когда можно будет опуститься на колени и задрать к небу жопу. Стоять было невыносимо. Прижавшись к раскаленному песку, снова отключился… снова пинок. Молились примерно полчаса. Думал, не переживу молитвы. Наверное, честь для мусульманина умереть в такой момент, не знаю. Аллах лишил меня этого удовольствия…

Природной тени, разумеется, нигде не было. По крайней мере для нас. Избранные отдыхали в тени бронетранспортеров и грузовиков. Абу Абдалла забрался в свой лимузин. Там ведь у него кондиционер, у гада, с тоской подумал я. Наша рота перекусывала на солнышке. Крестьянам этим было не привыкать, они вообще никак не реагировали на жару. Не обращали на нее внимания. С аппетитом уминали лепешки, грызли окаменелые финики, запивая водой, болтали. Открутив пробку фляги, я обнаружил, что воды осталось ровно на один маленький глоток. С тоской дососав воду, положил в рот безвкусный сухой финик, напоминавший морской голыш. Есть не хотелось. Вряд ли дотяну до вечера, отчетливо всплыло в мозгу. Вряд ли…