Женщина насквозь взмокла от изнеможения, а с него ручьем лило от палящего пламени пожара. Лицо его было всего четырех дюймах от лица Кейт, и он смотрел ей прямо в глаза, ощущая ее дыхание у себя не лице. Наклонился, приблизив свои губы к ее губам.

Но прежде чем они соприкоснулись, Кейт столкнула его, перекатив на спину.

– Извини… – Дэвид закрыл глаза.

– Нет, не в этом дело, я просто почувствовала. Ты истекаешь кровью. Твои повязки порвались. – И распахнув его рубашку, Кейт поспешно занялась раной.

Тяжело дыша, Дэвид смотрел на облака на шаре, уповая, что где-то там внизу Мило сидит на вершине горы целым и невредимым и когда-нибудь где-нибудь все-таки отыщет внутренний покой.

Тибетский автономный район

Закончив возиться с перевязкой Дэвида, Кейт отползла к другой стенке корзины и привалилась к ней. Долгое время оба просто плыли по воздуху, чувствуя дыхание ветерка на лицах, глядя на увенчанные снегом вершины гор и зеленое плоскогорье внизу, и не говоря ни слова. Мышцы Кейт, надсаженные, когда она втягивала Дэвида в корзину, до сих пор пекло как огнем.

– Кейт! – наконец нарушил молчание Дэвид.

– Я хочу дочитать дневник. – Она извлекла из кошеля с медикаментами маленькую книжицу в кожаном переплете. – А уж тогда можно будет строить планы. Лады?

Кивнув, Дэвид прислонил голову к плетеной стенке корзины и слушал, как Кейт дочитывает несколько последних страниц.

4 февраля 1919 года

Год спустя после того, как я очнулся в трубе…

Мир умирает. И его убили мы.

Я сижу за столом с Канном и Крейгом, слушая статистику, будто это расклад ставок на бегах. Испанская инфлюэнца (так мы преподнесли это миру, так окрестили эту пандемию) добралась почти до каждого уголка на планете, обойдя стороной лишь несколько островов. К текущему моменту она убила несметные миллионы человек. В отличие от прочих эпидемий инфлюэнцы, она убивает сильных, не трогая слабых.

Наконец слово берет Крейг, высказываясь куда велеречивее, нежели заслуживают эти сведения. В двух словах все сводится к тому, что никто не нашел вакцины, и конечно же, Иммари на такое и не рассчитывали. Но считают, что по-прежнему могут подавать это как инфлюэнцу. Это «хорошая новость», возглашает Крейг.

И это еще не всё. В общем и целом настроение и оценки склоняются к оптимизму: племя людское выживет, но потери будут огромны. Как ожидается, от выпущенного нами морового поветрия погибнет от двух до пяти процентов всего народонаселения планеты, где-то от тридцати шести до девяноста миллионов человек. Заражены будут миллиард человек. По оценкам, нынешнее население планеты составляет одну целую восемь десятых миллиарда человек, так что «встряска недурная», по словам Крейга. Острова сулят хорошую защиту, но на деле люди напуганы, и весь мир забился по норам, избегая всякого, кто может оказаться носителем заразы. По оценкам, война унесла около десяти миллионов жизней. Чума – а вернее, испанка – убьет в четыре-десять раз больше народу, чем война. Конечно, скрыть такое проблематично. Война и мор, вместе взятые, унесут примерно от пятидесяти до ста миллионов человек.

Но я думаю только об одном человеке. Я ломаю голову, почему она умерла, а я остался жить. Я пуст, от меня осталась одна скорлупа. Но я держусь по одной причине.

Канн смотрит на меня холодным, злобным взором, и я смотрю на него в ответ. Он требует моего рапорта, и я говорю медленно, безжизненным, отсутствующим тоном.

Я докладываю, что мы раскопали участок вокруг артефакта.

– Оружия, – поправляет он.

Я игнорирую его. Я высказываю свое мнение: как только мы его отсоединим, то сможем проникнуть в сооружение. Они задают вопросы, и я отвечаю механически, как автомат.

Говорят об окончании войны, о том, что пресса фокусируется на пандемии, но конечно, планы есть и на сей счет.

Говорят, доктора в Америке изучают вирус, говорят, что могут распознать в нем нечто иное. Крейг, как всегда, играет роль миротворца. Он крепко держит ситуацию в руках, уверяет он каждого. Клянется, что вирус вроде бы уже выдыхается, как лесной пожар, пожирающий сам себя. А за угасанием пандемии, полагает он, последует и интерес к ее исследованиям.

Рабочая гипотеза заключается в том, что этот мор судного дня при передаче от человека к человеку утрачивает силу. Люди в выработке погибли мгновенно. Люди, нашедшие их, заболели и вскоре последовали за ними. Каждый из заразившихся на данный момент, вероятно, получил уже пятое или шестое поколение вируса из Гибралтара – отсюда и растущий коэффициент выживаемости. Были две последовательные вспышки инфлюэнцы. Мы считаем, что обе были вызваны телами первых заразившихся из Гибралтара или Испании, попавшими в густонаселенные районы.

Я доказываю, что мы должны обнародовать это, отследить каждого, кто покинул Гибралтар. Канн не согласен.

– Все умирают, Пирс. Уж наверняка не мне вам об этом напоминать. Их смерти служат высокой цели. С каждой новой волной инфекции мы узнаем все больше.

Мы кричим друг на друга до хрипоты. Я даже не помню, что говорил. Да и неважно. Организацией заправляет Канн. И я не могу себе позволить перечить ему.

Закрыв дневник, Кейт подняла голову.

– Там грузили трупы на поезда, идущие в Китай.

Дэвид какое-то время молча смотрел за борт корзины.

– Давай-ка сперва соберем все факты воедино. Сколько там еще записей?

– Всего одна.

12 октября 1938 года

Со времени моей последней записи прошло почти двадцать лет. Перерыв долгий, но вовсе не оттого, что я не считал события заслуживающими запечатления. Постарайтесь меня понять.

Начиная этот дневник, я искал в нем убежища от черной безысходности раненого, обреченного на пребывание там, где надеяться уже не на что. Он помогал мне разобраться в собственном отчаянии, был способом самосозерцания. Потом он стал документальным свидетельством того, что я считал неким заговором. Но когда на твоих глазах умирает существо, которое ты любишь больше всего на свете, павшее жертвой некоей напасти, по неведению выпущенной в мир твоей же рукой, порождения сделки, на которую ты пошел ради ее руки, и итог всей твоей жизни сводится к пылающему у тебя на ладони угольку… как-то трудно взять перо и писать о собственной жизни, которую ты сам считаешь более ненужной.

И обо всех деяниях, которых ты стыдишься. Вот что последовало за тем днем в медицинской палатке.

Но дело зашло достаточно далеко. Слишком уж далеко. Для меня это конец пути. Я не могу участвовать в геноциде, но и остановить его не в силах. Надеюсь, это удастся вам. Надежда – единственное, что мне осталось.