— Молчу, молчу, государыня цесаревна Елизавета Петровна.

— Вот и молчи. Кавалер Бирон сам по себе одновременно с курляндцами приехал и, вообрази себе, сестрица, государыне какую-то там цидульку от герцогини передал.

— Ну и упрямец!

— Так оно и есть. И даже в око государыне родительнице впал. Очень милостиво она с ним обошлась, да только на отсечь Левенвольд с Александром Данилычем кинулись. Так что пришлось кавалеру несолоно хлебавши в Митаву возвращаться.

— Елизавета Петровна, цесаревна моя ненаглядная, разреши непутёвой Маврушке хоть словечко вставить. Ведь не утерплю, как Бог свят, не утерплю!

— Говори, говори, Маврушка, иначе захвораешь от нетерпения.

— Так и есть, Анна Петровна. Не забылся Бирон в Петербурге-то. Государыня велела Петру Михайловичу Бестужеву, чтоб он — никто другой! — лошадей ей подобрал. И имя запомнила, а там уж как Господь даст. Может, и потанцуете ещё с кавалером на куртагах-то.

* * *

П. Матюшкин, сержант Воронин,

барон Мардефельд

Ветер над заледенелыми колеями. Ветер на раскатанных поворотах. Ветер в порывах острого мёрзлого снега. И одинокая фигура, согнувшаяся под суконной полостью саней.

Быстрей, ещё быстрей! Без ночлегов, без роздыха, с едой на ходу как придётся. Пока перепрягают клубящихся мутным паром лошадей.

«Объявитель сего курьер Прокофий Матюшкин, что объявит указом Её Императорского Величества, и то вам исполнить без прекословия и о том обще с ним в Кабинет Её Императорского Величества письменно рапортовать, и чтоб это было тайно, дабы другие никто не ведали. Подписал кабинет-секретарь Алексей Макаров».

Что предстояло делать, знал на память — кто бы рискнул доверить действительно важные дела бумаге! А вот с чьей помощью, этого не знал и он сам, личный курьер недавно оказавшейся на престоле государыни Екатерины Алексеевны.

Секретная инструкция предписывала начиная с Ладоги в направлении Архангельска высматривать обоз: четыре подводы, урядник, двое солдат-преображенцев и поклажа — ящик «с некоторыми вещьми».

О том, чтобы разминуться, пропустить, не узнать, — не могло быть и речи. Такой промах немыслим для доверенного лица императрицы, к тому же из той знатной семьи, которая особыми заслугами вскоре добьётся графского титула. И появится дворец в Москве, кареты с гербами, лучшие художники для семейных портретов, а пока только бы не уснуть, не забыться и... уберечь тайну.

В шестидесяти вёрстах от Каргополя — они! Преображенцы не расположены к объяснениям. Их ждёт Петербург, и тоже как можно скорее. Всякие разговоры в пути строжайше запрещены. Но невнятно, не для посторонних ушей, сказанная фраза. Вынутый и тут же спрятанный полотняный пакет. И обоз сворачивает к крайнему строению первой же деревни — то ли рига, то ли овин. Запираются ворота. Зажигаются свечи. Топор поддевает одну доску ящика, другую. Совсем нелегко преображенцам подчиниться приказу Прокофия Матюшкина, но на пакете, показанном урядником, стояло: «Указ Её Императорского Величества из Кабинета обретающемуся обер-офицеру при мёртвом теле монаха Федосия»[20].

В грубо сколоченном ящике — холст скрывал густой слой залившей щели смолы, — под видом «некоторых вещей» преображенцы спешно везли в столицу труп. Матюшкину предстояло произвести самый тщательный осмотр — нет ли на трупе повреждений и язв. Иначе — можно ли его представить на всеобщее обозрение.

Но доверие даже к курьеру не было полным. Кабинет требовал, чтобы результаты осмотра подтвердили своими подписями все присутствовавшие. При том же неверном свете свечи. На передке брошенной хозяевами замызганной осенней ещё грязью телеге.

Снова перестук забивающих гвозди топоров. Растопленная смола. Холст. Вязь верёвок. Ящик готов в путь. И, опережая преображенцев, растворяются в снежной дымке дороги на столицу сани кабинет-курьера. Рапорт, который увозил Прокофий Матюшкин, утверждал, что язв на мёртвом теле не обнаружено.

Первый раз за десять суток бешеной езды можно позволить себе заснуть. Поручение выполнено, а до Петербурга далеко.

Только откуда Матюшкину знать, что его верная служба давно перестала быть нужна. Что той же ночью, в облаке густой позёмки, его сани разминутся с санями другого курьера — из Тайной Канцелярии, как и он, напряжённо высматривающего направляющийся в столицу обоз: четыре подводы, солдаты-преображенцы, ящик...

Сержант Воронин далёк от царского двора. Но приказ, полученный им от самой Тайной канцелярии, вынуждал хоть кое в чём приобщить солдата к таинственному делу:

«Здесь тебе секретно объявляем: урядник и солдаты везут мёртвое чернеца Федосово тело, и тебе о сём, для чего ты посылаешься, никому под жестоким штрафом отнюдь не сказывать... Буде же что с небрежением и с оплошностью сделаешь, не по силе сей инструкции, и за то жестоко истяжешься».

Угроза явно была излишней. Кто в России тех лет не знал порядков Тайной канцелярии, неукротимого нрава руководивших ею Петра Андреевича Толстого и Андрея Ивановича Ушакова! Да разве бы обошлось тут дело штрафом!

Воронин встречает преображенцев на следующий день после Прокофия Матюшкина. Теперь всё зависит от его решительности. Ближайший на пути монастырь — Кирилло-Белозерский. Воронин во весь опор гонит обоз туда. Следующий отчёт составлен с точностью до четверти часа.

1726 года марта 12 дня в «5 часу, в последней четверти» приехали в монастырь и объявили игумену указ о немедленном захоронении «поклажи». В «9 часов, во второй четверти» того же дня — трёх часов хватило, чтобы выдолбить в промерзшей земле могилу! — ящик, превратившийся, по церковным ведомостям, в тело чернеца Федоса, погребён «безвестно» около Евфимиевской церкви. Настоящее имя, возраст, происхождение покойного — всё останется неизвестным, как и место могилы.

Ни молитвы, ни отпевания — груда звонкой мёрзлой земли в едва забрезжившем свете морозного утра. Участники последнего акта подписывают последнее обязательство — о неразглашении обстоятельств произошедшего. Чернец Федос перестал существовать.

...Прусский посланник барон Мардефельд в своих донесениях на редкость обстоятелен. Король — он же как-никак пишет лично ему! — чтобы ориентироваться в ситуации русского двора, должен знать каждую мелочь. Тем более такое громкое дело, как дело Федоса.

«Архиепископ Новгородский, первое духовное лицо в государстве, человек высокомерный и весьма богатый, но недалёкого ума, подвергнут опасному следствию и, по слухам, совершил государственную измену. Его намерение было сделаться незаметным образом патриархом. Для этой цели он сделал в Синоде, и притом со внесением в протокол, следующее предложение: председатель теперь умер, император был тиран, императрица не может противостоять церкви, а следовательно дошла до него теперь очередь сделаться председателем Синода».