***

Другая история произошла с уже повзрослевшим Львом Александровичем, и во всем была иной. Более стремительной, более острой и яркой. Но не менее ранящей. Артельные дела попадались все реже, и компаньоны, в периоды вынужденного простоя, накопив за время общей работы неплохой опыт, находили себе индивидуальные заказы. Со временем фирма осталась существовать только на бумаге. Иногда к Леве залетали случайные мысли об оседлой жизни и какой-нибудь стабильной должности. По совету Саввы он съездил в родное имение, управлявшееся недурно, но без хозяев все равно постепенно завядающее. Оценил на месте свое к нему отношение, понял, что вернуться именно сюда и жить здесь он никогда более не сможет, и выставил его на торги. Вырученную сумму, опять-таки по совету старшего друга он в равных частях положил под процент и обратил в бумаги.

– Забудь пока об этих деньгах, Левушка. Как и не было! А придет время – вскроешь папенькину кубышку. Вот, например, жениться надумаешь? Во всяком случае, у тебя будет подспорье для любого начинания, которое помыслишь затеять в будущем. Хоть семейное, хоть деловое.

Лева посчитал предложение мудрым и последовал ему, благо доходы от текущих проектов холостяцкую жизнь и творческие фантазии Льва Александровича обеспечивали сполна. Но, накопившиеся в нем сила и опыт, вызвали сейчас к жизни чувства, сродни профессиональной отваге или даже браваде. Мыслил Лева произвести реконструкцию, или даже возвести с нуля что-либо особо значимое. А, главное, где-нибудь не между Бобылевым и Молотиным, о чем после только в письмах, да в пересказах делятся обладатели его построек с родственниками и партнерами, а в губернском густонаселенном и многоглазом городе. Или даже, прости Господи за дерзость, в Москве! «Вот, полюбуйтесь, это и есть подлинный Борцов!» – говаривали бы, указуя на его творение, многочисленные жители и гости, проходя мимо. Кто с почитанием, кто с ехидцей – не суть важно! Гордыня, скажете? Да, не без этого. Хотя, мыслил Лева, для художника, плод деятельности которого есть публичность – норма искать собственного роста и свойственно желание иметь зрителя, иначе просто застой получается и никакого развития, господа.

Как ответом на эти творческие порывы и терзания стало письмо от того человека, к которому Лев Александрович, в свое время, обращался за помощью и советом по поводу возведения теплицы. Бывший его преподаватель, из числа немногих, с кем Лева сохранил добрые отношения, профессор Ульрих Францевич Минх, жил нынче, преподавал и возглавлял Академию в столице. Он много раз предлагал Леве возобновить учебный процесс под его руководством и получить, наконец, заслуженное звание, но ученический статус был немыслим для гордости практикующего Борцова. Профессор писал ему, что можно удачно сочетать оба процесса – образования и творчества, как сам он успешно совмещает деловую активность с преподавательской, но со временем настаивать перестал. Последние пару лет он полностью отдался своим избранным любимцам – стеклу и чугунным конструкциям, и обстраивал пригороды Петербурга оранжереями, получая от этого несказанное наслаждение. И вот возникло обстоятельство, грозящее оторвать его от этой деятельности, к коей он был так душевно расположен.

Дело в том, что к нему как к ректору, часто обращались именитые домовладельцы с просьбой рекомендовать кого-нибудь из подопечных его учеников, дабы заполучить себе исполнителей перспективных, но и с некоей гарантией качества. Выпускники и учащиеся, естественным образом, обходились заказчикам дешевле именитых мастеров, а результаты часто оказывались не слабее, так как молодые люди, только вступающие в конкурентную профессиональную среду, выкладывались полностью, заменяя отсутствующий опыт энтузиазмом и неиссякаемой энергией. Да и оценить по достоинству созданное на их средства сооружение или убранство, нынешние заказчики не всегда имели полную, так сказать, возможность.

В последнее время огромные деньги пришли к людям без вкуса, без основ даже художественных знаний, без понимания связи эпох и стилей, к так называемым nouveau riche . Большинство именитых зодчих коробило от требований подобных заказчиков, выражающихся чаще всего понятиями: «Сделайте нам красиво и богато!» У студентов же права голоса пока не было, а опыт нарабатывать где-то было нужно. Не последним аргументом в пользу начинающих, многие этого плана клиенты почитали и такой аспект, как их сговорчивость.

И вот очередным соискателем рабочей и творческой силы к профессору Минху обратился некто Свиридов Никанор Несторович. Держатель акций. Коллежский советник. Миллионщик. Самодур. Такую славу создали ему в Академии все те пять человек, рекомендованных Минхом, что сменились на стадии разработки проекта всего за год. Первым был преподаватель Академии (по его просьбе мы не станем афишировать его звание и фамилию), который случайно присутствовал в кабинете Минха при первом визите Свиридова и, поняв объем работ и их финансирования, убедил профессора, что отдавать такой заказ ученикам непрактично. Он взялся сам и выдержал два с половиной месяца, а после клял себя за жадность и недальновидность, уступив право общения с «денежным мешком без воспитания и разума» кому угодно!

Далее последовали три недавних выпускника Академии, продержавшиеся от месяца до четырех, и даже приступившие к практической перестройке. И еще один преподаватель, которого уговаривали уже всем педагогическим составом, зная его ровность и невозмутимость характера и взывая к гражданским чувствам, так как Академия Свиридову была многим обязана. Их общение с выгодным заказчиком оказалось рекордным – две недели, то есть три личных встречи, после последней из которых преподаватель положил ректору на стол заявление об изменении семейных обстоятельств, в связи с переездом в другой город.

Всю эту ситуацию, ничуть ее не смягчая и не приукрашивая, профессор описал своему бывшему ученику. Заканчивалось письмо так: «Зная меня, дорогой Лев Александрович, Вы поймете, почему я не смог отказать тирану на его прямое заверение, что отныне он доверяет только Вашему покорному слуге и никому более, и взялся за разработку сам. Не умея ссориться с людьми, я испытываю муки неимоверные. Ни академическими вопросами, ни моими милыми оранжереями заниматься не имею теперь никакой возможности! Отказов он не понимает, объяснений не слушает, внимания и времени требует прорву, задачи ставит взаимоисключающие, а, после своих собственных разносов и истерик, является ко мне, больному старику, как ни в чем не бывало, да с новыми требованиями. Не привлекать же мне полицию, право слово!

Деспот выкупил старинный особняк и место рядом с ним, и мучения наши должны привести к тому, чтобы все это пространство приспособить к пышному проживанию трех отдельных семей, но условно связанных воедино «под его родовой эгидой». Дело в том, что сам он, будучи заядлым холостяком, что при таком характере объяснимо вполне, имеет на попечении двух племянниц, коих намерен по достижении возраста выдать замуж, но оставить на поселении подле себя.

Я не прошу Вас, голубчик, взяться за это всерьез. Хотя Вы, да еще, пожалуй, Петухов, только и владеете даром эклектики в полном ее современном понимании, без коего навыка за этот заказ и браться нечего. Но ему повезло! Привлечь его не представляется возможным – он сейчас исполняет государев заказ. Я это к тому, под каким соусом мог бы я предложить Вас сатрапу. Если Вы сейчас располагаете собой, приезжайте, голубчик! Снимите с меня жуткую обузу, век буду Вам благодарен! Хоть неделю, хоть сколько-нибудь продержитесь, пока я сочиню себе отходной маневр. Хоть тоже из города беги! Хоть государю кланяйся, вымаливай любой проект! Я что-нибудь придумаю, голубчик. Пока, каким-то чудом, уговорил его на зимний сад, а как достроим, то и не знаю, как проснусь наутро. Спасите старика».