Злая ирония жизненных совпадений именно в эти дни привела на малую родину уже, к тому времени, коллежского советника – Никанора Свиридова. При всех издержках и постоянных вложениях, на его имя в этом году осела на банковских счетах чистая сумма в миллион рублей, что он посчитал неким рубежом и поводом для свидания с братом. Всю дорогу, глядя на пробегающие мимо железной дороги поля и перелески, представлял он себе лицо Ефрема, удивленно-восхищенное: «Да, не ожидал, брат! Прости, недооценил!», ухмылялся в усы, предвкушал. Но, увы. Он приехал к четырем гробам, разбитой параличом незнакомой старушке и двум малолетним девицам, одна из которых находилась с ним в кровном родстве.

При всех своих благоприобретенных цинизме и непробиваемости, в этот вечер Никанор страдал. Страдания его были не тихими и скорбными, а разрывающими душу и источником имели не только горе, но и гордыню. Он снял полностью какой-то трактир, прогнал всех, кроме одного полового, запретив и тому попадаться на глаза, пока гость в сознании, и стал напиваться по-черному, разговаривая со стенами, посудой и все еще воображаемым братом. Но вот с тем все обстояло – хуже некуда. Восторженного его лица он никогда уже вовсе не увидит, это Никанор понимал теперь отчетливо. Но сейчас ему нужен был понимающий собеседник, и он был согласен хоть на всегдашний и привычный снисходительный взгляд брата, хоть на одно слово одобрения, но и того не приходило. Все мученические попытки представить Ефрема, привели к тому, что его образ совершенно стерся из памяти, а голос молчал – ни прощения, ни осуждения. Тишина.

К середине ночи мысль о том, что он, грешный, грубый и бесстыдный, в общем-то, человек, сидит тут за накрытым столом, а брат его, добрейшей души человек, семьянин, тишайшая умница – лежит где-то на столе холодном, стала невыносимой. За что такая судьба, даже не отпоют, за оградой как собаку кинут? И внезапность этих событий мучала Никанора. Конечно, его все равно вызвали бы телеграммой как единственного родственника. Но то, что вот ехал он сам, ехал с радостью, ехал поделиться, а получил такую оплеуху от судьбы, не давали умиротвориться его душе. Злые духи выли и терзали измученного Свиридова изнутри, и все отчетливей вырисовывалась одна мысль. Единственная. «Это кто-то мне жизнь испоганить желает. Мне! Так не дам же!» И бросив на стол несколько кредитных билетов, Свиридов вместе со своими бесами ушел в ночную темень.

***

Чья рука вела Никанора Свиридова в ту ночь по улицам родного городишки? Да некому более, как ангелу-хранителю, во всяком случае, сущность та была принадлежностью местная, исконно российская и, понимая все происходящее с подопечной душой, направила ее из кабака – да прямиком к храму. Разглядев в кромешной тьме белоснежные стены небольшой церквушки, встретившейся по пути, Никанор свернул к ней и стал колотить со всей дури в закрытую дверь. Хмель и бесы веселились, прибавляя ему сил, зная, что за запорами нет ни единой души, даже сторожа. В соседних домах уже стали зажигаться редкие огни – это хозяева пробудились от производимого шума, когда за спиной Никанора раздался тонкий голос:

– Незачем, сын мой, с излишней силой к Господу ломиться, он и так всегда ждет тебя. Позволь пройти и отпереть двери.

– Какой я тебе сын! – возопил глубоко нетрезвый страдалец, но на голос обернулся. – Иди своей дорогой, вьюнош, а то пришибу ненароком, не вводи в грех!

– Не шуми, сын мой, дай отдохнуть тем, кому завтра предстоит трудовой день. И позволь все-таки пройти мне с ключиками, – спокойно отвечал молодой человек, легко отодвигая плечом громаду Свиридова.

– Простите, батюшка! – уже шепотом отвечал Никанор, разглядев облачение.

Батюшка был, действительно, молоденький, видимо, только из семинарии, старательный. Еще до свету явился он готовиться к заутрене, чем и занялся, сказав Никанору:

– Ко мне, коли будет надобность, подойдешь сам. Вижу, что Господь тебе сейчас сильно нужен, побудь с ним, – и удалился в ризницу.

Бесы, оставшиеся за порогом, отпустили Никанора, и тот молча стоял теперь перед иконами, то ли молясь про себя, то ли вопрошая беззвучно о чем-то. В скрипнувшую дверь просочился из предрассветного тумана сначала пономарь, за ним какая-то совсем тихая тень. Постепенно в церкви собрались три старушки, да одна бабочка помоложе. В голове у Никанора к тому времени страсти угомонились, а все наболевшее сформировалось в конкретные вопросы, требующие уже человеческих ответов. Он направился, было, к вышедшему к алтарю батюшке, но тот упредил его:

– Вижу, сын мой, что не все ясно на душе твоей. Прости, ты всю ночь не спал, но погоди еще малость, дай мне перед моими постоянными прихожанами долг исполнить. После переговорим, постой с нами службу.

Из окон косо падал на пол розовый рассветный луч, батюшка произносил знакомые слова молитвы и, когда пономарь и бабульки запели, то Никанор заплакал. Он не помнил у себя слез со времен детства и разбитых коленок! А сейчас он стоял тут и плакал тихой слезой, которая смывала все лишнее, и будущность становилась ему ясной и чистой без всяких подсказок. «Не дам никому мою жизнь испоганить, во всем радость найду», – совершенно спокойно знал он про себя.

– Ну, рассказывай, сын мой. Горе у тебя какое? Или нужда? – допрашивал батюшка после того, как прихожане разошлись, остались они втроем в церкви, а пономарь гасил свечки.

– Горе, батюшка, – бодро рапортовал Свиридов. – Господь брата родного забрал, единственного. Да взамен двух дочек подарил.

– Как так? – искренне удивился молодой священник, не услышав ожидаемых жалоб.

Никанор рассказывал о случившемся кратко и спокойно. О том, что девочек и их бабку увозит к себе, упомянул вскользь, как о давно решенном. И только в конце повествования тяжко вздохнул и умолк на полуслове.

– Хорошее дело затеял, – поддержал его батюшка. – Только в том теперь твоя работа душевная происходить будет, чтобы после не пожалеть. А пуще – девочку не попрекнуть, ту, что не родная.

– Соньку-то? – спросил Свиридов. – Нет! Я один раз для себя решаю. Она-то, может, меня на то решение и сподвигла более, чем все остальное. Олюшку-то сам Бог велел призреть, она кровинушка одна осталась у меня. А про Соньку вот сейчас стоял здесь и думал – а ее-то кто пожалеет? Кому она сдалась? Бабка у нее одна и осталась, да и та без памяти. А бабка-то им обеим родня. Обеих сберегла. Мне на радость. Выходит, никак разделять нельзя. Всех надо, это ясно.

– Тогда что же гложет тебя, добрый человек?

– Да какой я добрый! Я злой. Да злой сейчас еще пуще, потому как брату моему, светлой душе, за оградой как татю лежать. Стыдно и больно.

– Да кто тебе сказал, что за оградой?

– Да с детства все знают, все бабки говорят – утопшим не место на кладбище!

– А ты не у бабок, ты у знающего человека спросил бы. Ты с батюшкой их прихода разговаривал?

– С водкой я сегодня все больше разговаривал, – потупился Никанор.

– То-то! – батюшка кивком отпустил пономаря и тот ушел прочь. – «Утопленники» и «удавленники» – вот про кого так говорится. Кто сам решил. А про твоего брата, если как есть рассказал, то вопрос ясен, с благородной целью спасения он в воды бросился, тому и свидетели есть. Так ведь? А про троих остальных, сам не скажу – внезапная смерть без покаяния всегда вызывает вопросы, но в епархии все разъяснится. Не пьяные они были?