хаос. Куда страшнее будет для человечества, если Америка добровольно или вынужденно отдаст судьбу мира в чужие руки. Руки бесчувственные, безжалостные, обагренные кровью.

Я же меж двух берегов, от одного отплыл, к другому не приплыл, и повернуть назад нет сил…

Петр Абрамович уведомлен: такого-то мартобря Костя появится. В «Шереметьево» встречать ни в коем случае, пусть дома в Трехпрудном сидит и ждет. Связывается Костя с водителем, который его в прошлый, августовский, приезд возил, он и встретит в аэропорту.

Конец зимы Косте в Москве никогда не нравился: на проезжей части грязная, утрамбованная шинами жидкая снежная каша, соль впитавшая, которой дороги посыпают, тротуары в такой же кашице, с кое-где опасно замаскированной под грязь наледью. Сколько здесь не был зимой, больше десяти лет, а ничего вроде не изменилось, может, тротуары чище стали, и то, наверное, только в самом центре, на Тверской.

Петр Абрамович на шею бросается в ажитации:

– Ой, кого я вижу! Костик, дорогой мой человечек! Снова решил старика навестить, молодец!

Одет Петя по-праздничному, он и раньше в затрапезе не ходил, но сейчас выглядит особенно: брюки темные со свежеотглаженной стрелкой – обрезаться можно, голубая рубашка, пиджак светло-кофейный и платок шейный в горошек. С ума сойти. Со своими не сильно поредевшими сединами ни дать ни взять модный режиссер или актер. Ведет в гостиную, краем глаза успевает заметить Костя, как преобразилась квартира Петина: никаких выгоревших обоев с рисунками, стены в нежно-салатовой краске, большая люстра, совсем другая мебель, паркет свежим лаком сверкает.

Хозяин торопится поделиться:

– Видишь, шикарно живу! Ремонт сделал, диваны и шкафы старые выбросил. Не хуже, чем в вашей Америке, правда?!

Сияет Петр Абрамович, радушие источает, без умолку рассказывает о своей жизни, наладившейся благодаря Костиному подарку (подчеркивает сие обстоятельство), а тому вдруг кажется: изменился старик, суетливости в нем вроде меньше, особого рода солидность появилась, уверенность, даже, может, чересчур, нарочито демонстрирует: мы теперь сами с усами, живем не хуже других.

– Надолго сюда, по каким делам? – интересуется Петр Абрамович, раскладывая по тарелкам еду, купленную, не преминул отметить, в отреставрированном и дорогущем Елисеевском.

– Сам не знаю. Роман заканчиваю, последние две главы остались, о России речь идет, хочу впечатления освежить.

Вроде бы правду говорит: действительно, две главы осталось, но разве этим цель приезда исчерпывается… Не объяснишь, что невмоготу на одном месте сидеть, что куда-то гонит несбывшееся, незавершенное, несостоявшееся, и становится он перекати-поле, ветрам и неясным побуждениям доступный. Не объяснишь это старику, внезапно вкус к сытой жизни ощутившему, не поймет.

– Освежай, Костик, у нас жизнь веселая. Одних ночных впечатлений на три романа хватит. Однако будь осторожен: посольство ваше всех американцев в Москве предупреждает, чтобы бдительными были и скопления людей избегали – по телевизору говорили. Теракты вроде готовятся. Врут власти, а может, намеренно пугают, кто их разберет. Я ко всему уже привык, а тебе повнимательнее быть надо. Не афишируй свое американство, понял?

После обеда с возлиянием укладывается Костя часок-другой покемарить. Перед сном решает позвонить Лере и Генриху. Остальные звонки – потом, можно и завтра, да и немного номеров московских в его записной книжке, пальцев одной руки хватит пересчитать, но римским знакомым – безотлагательно. Почему, не может себе объяснить, однако импульс именно таков – сейчас. Тянется рука к трубке и замирает: они ему, наверное, больше нужны, чем он им. И вправду, чем Костя заинтересовать может альбиноса, судя по всему, около самой верхней ступеньки власти трущегося, и его знающую, по ее словам, всех и вся, вхожую в любые дома жену? Богатством своим, которое по здешним меркам не столь уж значительное, тем, что в Америке обретается? Лет десять-пятнадцать назад мог бы еще как заинтересовать их и таких, как они, но не сегодня, когда денег у них, похоже, навалом, когда на страну его смотрят косо, злорадствуют: сунули, идиоты, голову в иракский силок, вот и расхлебывайте. И, однако, решает позвонить: по тону разговора определит: говорят, чтобы отделаться побыстрее, или и впрямь рады слышать.

Домашний номер молчит, автоответчик не срабатывает. День будний, оба на работе, наверное. Звонит по мобильному Лере. Среди шорохов и попискиваний различает ее характерное «алоу», будто слабое эхо в лесу отзывается.

– Здравствуйте, Лерочка, это Константин Ситников. Звоню на сей раз из Москвы. Прилетел сегодня. С прошедшим женским днем!

– Приветики! – Лера, похоже, обрадована. – Где вы остановились? О, совсем близко от нас. Что делаете завтра? Ничего не делаете, понятно. Я сейчас в цейтноте, дайте ваш телефон, я освобожусь и позвоню. Завтра мы встречаемся, лады?

Ну вот, а он, мнительности подверженный, сомневался… Значит, чем-то все же интересен.

Вечером Петр Абрамович и Костя гуляют по Тверской, сияющей, сверкающей, зазывной, ныряют в переулки со светящимися окнами шести-восьмиэтажных домов новой постройки, везде уйма машин, заторы, пахнет бензином, заходят домой переодеться, сменить обувь и отправляются в театр. Петя расстарался и купил билеты в «Сатирикон» на «Ричарда III». Премьерный спектакль, с Костей Райкиным, объявляет, гордясь собой.

В фойе и в зале Костя с интересом разглядывает публику. Почти нет пожилых, то ли разлюбили старики театры, то ли билеты не по карману; пары средних лет и молодые, одеты модно, женщины красивы, ухожены, как было в Москве, так и осталось; невольно сравнивает с «Метрополитен» и «Карнеги», сравнение в пользу москвичей.

Райкин бесподобен, ему даже горб, хромота и «сухая» рука идут. Отвычного от такого театра Костю удивляет все. Декорации, точнее, их отсутствие – вместо дворцовых интерьеров на фоне грязно-белого задника рисованная, каким-то образом открывающаяся дверь, фигуры из картона, перетаскиваемые с места на место, стол в рост человека, на который Райкин запрыгивает с ловкостью циркача, огромная голая железная кровать с панцирным матрацем, такие же огромные музыкальные инструменты, на которых никто не играет… Актеры одеты бог знает во что – шекспировской эпохой и не пахнет. Но не это главное, не это ставит Костю в тупик: во время рассказа горбуна Ричарда, с ужимками описывающего очередное кровавое зверство, зал хохочет. Почему они смеются? Разве смешно то, что злодей без конца обманывает своих легковерных жертв и убивает одного соперника за другим? Может, потому, что убийства как бы не на самом деле, понарошку, условны: расстреливают струями красного вина, забивают подушками, душат газетами, топят в волнах белого шелка. Это же трагифарс, повторяет Костя, чего от него ждать, соответствия реалиям жизни? Но, может, оттого и хохочут вокруг, что видят эти самые реалии, проступающие сквозь струи вина-крови и маску из газет на голове очередного бедняги,