Возвращаются к ночи, плавают в лагуне, снова в бунгало, и начинается свой танец огня – сначала медленный, потом все убыстряющийся, с нечленораздельными выкриками, стонами и полным изнеможением. Проходит у Кости приступ ненависти (или как там это назвать), и, лежа рядом с тяжело дышащей, приходящей в себя пичугой, начинает Костя следующий сеанс: самоказни, самоунижения, самоизничтожения. Он спрашивает, пичуга, не уклоняясь, отвечает – так было во время их первой встречи в «Аквагриль» на Спринг-стрит в Сохо. А интересует его нынче, как обманывала его пичуга, – во всех подробностях, кроме, конечно, тех самых, за которые, если бы пичуга осмелилась о них хоть пикнуть, он бы придушил ее и рука не дрогнула бы. Лиза охотно участвует в «сеансе мазохизма», как называет его, и Костя диву дается, с какой легкостью и наглостью беззастенчивой повествует о том, что любая бы, даже в их теперешних обстоятельствах, постаралась бы скрыть, смягчить, наврать даже – пусть не так больно будет тому, кто рядом, а она не щадит, словно наслаждение получает от боли причиняемой. Ты хочешь правду? Получай. И все претензии к себе, я тебя не неволила, ты сам решил.

Выясняется, что Юра все это время был рядом – учил пичугу, направлял, наставлял, напутствовал. И все для того, чтоб деньги из Кости тянуть. Он гемблер, понимаешь? И я гемблерша, неужели ты не понял там, в казино в Инсбруке? Мы одержимы игрой, наркоманы игры, мы без этого не можем. Бывало, в Атлантик выигрывали по пятнадцать тысяч. Но и проигрывали тоже много. Уйму денег просадили. Это выше нас, это нас и соединило… Ты должен понять, ты же сам игрок, только в безнадежную игру, но тебе фатально повезло один раз, вот и куражишься, баб молодых по заграницам возишь, а мы кайф ловим в казино. Вот и вся разница. Но как Юра может спокойно отправлять тебя ко мне в постель? Он же любит тебя! Он казино любит и больше никого и ничто. А ты его, Юру то есть? Любила, ненавидела, боялась, подавлялась, бунтовала, но порвать окончательно не смогла. Смирилась. Но как ты догадался? И этот внезапный приезд ко мне… Юра едва сбежать успел. Вы едва нос к носу не столкнулись… Как ты догадался? Случайно в «Лонсерхофе» твой разговор телефонный подслушал. Действительно, случайно. Я дура, потеряла бдительность… Хотя долго так продолжаться не могло. Я себя последней тварью чувствовала. Ты ко мне расположился, ты вообще нормальный мужик, можно было замуж за тебя попробовать выйти. А что, может, и женился бы. Однако для этого следовало с Юрой завязать, а я не смогла. Да он бы мне не дал спокойно уйти, убил бы. Он больной на голову. И я тоже больная. Меня мать знаешь как корила… Такой шанс выпал, а ты, сука и блядь… что делаешь… Ты любила меня? Ну хоть сколько-нибудь? Нет, по-настоящему не любила. Чувствовала твое тепло, приязнь, ты не жадный, денег не жалел, хотя и не баловал особо, но нет, не любила. Любая на моем месте счастлива была бы, а я видишь как распорядилась… Порченая я какая-то. Прости, если сможешь, и не поминай лихом. Что же делать будешь, когда вернемся? Мы же больше не увидимся… Доучусь и работать пойду. А замуж за Юру? Только по приговору народного суда. С ним завязывать надо. Вот только где силы взять…

И вот так три раза, три ночных исповеди: с пережевыванием уже сказанного, известного, появлением новых подробностей, описаний, не меняющих сути. А после них вновь танец огня, сначала медленный, потом все убыстряющийся, с нечленораздельными выкриками, стонами и полным изнеможением.

Так бывает, и с нами порою бывало:

словно за дверью, жизнь остается вдали;

всякий избранный путь снова к началу

нас приведет, будто по кругу мы шли.

10

Прощание с Лизой в JFK коротким и необременительным выходит: чмокают друг друга и разбегаются. Чтобы окончательно Костю добить и все по своим местам расставить, объявляет пичуга, что ее Юра встречает. Ну и ладно, меньше забот, не надо домой отвозить, думает Костя, а у самого кошки на душе скребут: еще один облом, еще одна потеря. Вроде бы для себя давно решил, а – грустно.

Не задержавшись в Нью-Йорке по возвращении с Таити и недели, Ситников, не очухавшийся от долгого перелета, снова садится в самолет. Еще одно перемещение во времени и пространстве. Пребывать на одном месте для него теперь мука. Вперед, вперед, куда глаза глядят. А глядят они почему-то на Москву. Очередная причуда, прихоть или подспудное острое желание, и сам не знает. А может, та самая соломинка, за которую хватаются, когда не за что схватиться.

Из дневника Ситникова

Я начинаю опасаться Америки. Что-то меняется в ней на глазах, и начинаешь понимать: все системы в сущности похожи – едва нависает серьезная опасность, перестают вспоминать о том, что питает общество, даже такое, которое наиболее приемлемо для человеческой жизни, включаются механизмы самозащиты, чудовищные жернова, перемалывающие всякого, кто попадется, правого и виноватого.

На других континентах нас судят куда более суровым судом, нежели остальных, но мы сами подняли такую планку и должны ей соответствовать. Мы все более одиноки в мире. Мы в глазах мира уже не те, какими были еще два десятилетия назад. Сегодня мы жестко говорим миру: кто не с нами, тот против нас. Политика крайностей. Мы заставляем одних безоговорочно подчиниться и вызываем злобу по отношению к нам у других. Европа охладевает к нам. Восток отторгает нас как инородное тело.

Мы становимся более равнодушными и жестокими, нам разрешено нарушать традиции и принципы, которые мы исповедовали, которым с воодушевлением следовали и поклонялись. Мы лжем и не краснеем, мы приносим в жертву слишком многое, чтобы оставаться прежней альтруистической Америкой.

Да, нас вынуждают к этому. Но будет ли это обстоятельство принято во внимание спустя какое-то время и хватит ли сил и желания оставаться прежними, наивно верящими в добро и справедливость, в то, что именно мы показываем в этом пример?

Бенджамин Франклин исчерпывающе точен: «Тот, кто готов поступиться вечной свободой во имя сиюминутной безопасности, недостоин ни свободы, ни безопасности».

Но какой выход? Я понимаю: лидерство Америки необходимо – не столько даже нам, сколько остальным, иначе полный