Да, песочный народ невероятно отставал в развитии от марионцев, но был заметно ближе к природе, не обременяя свои общины социальными и религиозными распрями. У подножия гор все семьи имели примерно равный достаток, зависимый лишь от степени трудолюбия людей и количества их в ячейке. Вожака выбирали большим Сходом и затем беспрекословно подчинялись его решениям.

Кроме Шалока в этом поселении обосновались еще двое курсантов, и постепенно марионцы сблизились между собой. Тихими светлыми вечерами у костра мужчины обсуждали планы на будущее. Пройдет еще десяток дней и в пологую долину среди скал — в центр природного амфитеатра спустится военный корабль.

Представитель командования военных сил Марионы соберет курсантов и выслушает решение каждого. И вот этого-то дня пылкая Ахиль боялась гораздо больше, чем стаи свирепых красных волков, нападавших порой на верблюжьи и овечьи стада общины.

Ахиль не хотела, чтобы красивый, молодой гость покидал ее шатер. Ахиль полюбила его всем сердцем, и он иногда был готов принять ее нежность, но вдруг задумывался и виновато опускал глаза. Гор-дас хороший работник и будет ей славным мужем.

Ахиль научит его петь песни степного народа и радоваться ее смуглому гибкому телу опрокинутому на белых шкурах в полумраке степного жилища. Жаль, что она не допустила его до себя при первой же встрече, тогда он был пьян от ее глаз и губ, и душа его пойманной птичкой билась в ее маленьких жестких ладонях.

А теперь Гор-дас вспомнил, что где-то за лесами и горами его ждет другая женщина, но она уже принадлежит его отцу. Какой же он глупый, этот Гор-дас. Красивый, смелый и глупый… Зачем бежать к чужому очагу и хлебать из чужой миски, если под твоим носом дымится горячая похлебка, сваренная для тебя одного.

— Останься со мной, мой барс, ни одна женщина не будет любить тебя крепче. Я слышала про ваши законы, они мне не нравятся, они делают из мужчин орлов с перебитыми крыльями. Я буду называть тебя господином, буду служить тебе как раба, хочешь — топчи ногами, хочешь посади на цепь, как последнюю собачонку…

Гордас ласково целовал макушку разволновавшейся подруги, обнимал ее, желая успокоить, и даже усаживал на колени, словно несмышленое дитя для долгого разговора.

— Ахиль, что ты говоришь, опомнись, тигрица моя! Да стоит мне поднять на тебя руку, я лишусь пальцев на ней, а если какой-то мужчина вздумает воспользоваться плетью, то и минуты не пройдет, как твой верблюд уволочет его привязанным за собой — подыхать в степи.

Девушка жарко обвила руками плечи мужчины. В глазах ее стояли огромные слезы.

— Тебе я готова повиноваться — только тебе!

— Ахиль, я не могу остаться… ты знаешь.

— Но почему? Это не запрещают ваши обычаи, в каждом кочевье есть люди с побережья. Некоторые доживают здесь последние дни в мире и благоденствии, окруженные любящими родными. Некоторые имеют сразу двух жен, я соглашусь и на это, меня же ты сделаешь старшей. Подумай, Гоор…

— Невозможно.

Девушка метнулась на середину шатра и скинула верхнюю рубашку, оставшись в нагрудной повязке и красных штанишках. Вокруг пояса стройной красавицы звенели серебряные бляшки вперемешку с подвесками в виде ромбов. Изгибаясь словно змея, девушка прошла вокруг очага и бросила на прогоревшие угли щепотку истолченной в порошок травы. Терпкий сизоватый дымок защекотал ноздри, заставляя кровавым рекам ускорить свой бег в недрах живой плоти.

— Смотри лучше, мужчина! Разве я не достаточно хороша для тебя? Какой ты нашел изъян в моем теле? Или бедра мои не достаточно округлы для того, чтобы укачать тебя, как в лодье? Разве груди мои не ложатся сами в твои руки, как созревшие ароматные дыни? Чего тебе еще искать среди высоких гор и седых ледников, там ждет лишь горе и одиночество. Вспомни, как ты шел ко мне по растрескавшейся от жары сухой глине, а моя корзина всегда будет полна едой и питьем для тебя. Дай мне одну эту ночь и рожу тебе сына, который повторит тебя во всем.

— Я обещал вернуться. Она меня ждет.

Ахиль прильнула к коленям Гордаса, а потом скользнула ниже и осыпала поцелуями его босые ноги.

— Останься со мной, желанный мой, единственный для меня мужчина. Я каждый день буду мыть твои ступни козьим молоком и вытирать шелком своих волос. Ласки мои вернут радость этим синим очам, губы твои станут красны от любви. А любить я буду тебя так, что ты забудешь, где земля и где небо… Та, другая, никогда не оценит тебя так, как я, другая начнет торговаться, я уже вижу ее — она слабая и трусливая женщина, очень чужая тебе, ты еще не познал ее суть. Поверь мне, я умею видеть глазами сокола — видеть выше скал и глубже моря, о котором ты столько мне говорил.

Она сбросила одежду и предстала перед Гордасом во всей обольстительной красоте и свежести своего молодого нетронутого тела. Мужчина напрасно тер глаза, пытался встать и освободиться от наваждения. Но как убежать от себя и своих желаний — а сам Гордас сейчас желал обнять это нежное, покорное и одновременно страстное существо, ставшее ему другом в самый тяжелый час. Гордас протянул руки…

Усадьба Шалока на побережье

Лоут теперь брал меня каждую ночь, словно голодный зверь, при том, что всегда был безупречно нежен и порывисто- настойчив. Он брал свое, и я безропотно давала ему это «свое», почему-то день ото дня все равнодушнее принимая его изощренные ласки. Я согревалась и забывалась в его руках, но уже никогда не достигала самой вершины, никогда не растворялась в близости, не заходилась таким отчаянным восторгом соединения, как это обычно случалось с Гордасом или удалось испытать пару раз после его отъезда.

Чаще всего я просто терпела соитие с мужем, немного подыгрывая и изображая удовольствие — я тяжело дышала и немного постанывала в конце, даже увлекаясь своей маленькой ролью. Думаю, Лоут все понимал, но принимал мой невинный обман во благо. Вот только порой я закрывала глаза и представляла на месте мужа белокурого юношу с гладкой, чистой кожей, не изборожденной шрамами, с душой, не испытавшей боли и ужаса военной службы.

И тогда я принималась целовать мужчину, который сжимал меня в объятиях, я садилась к нему на колени и соединялась с ним, сгорая на огне общего наслаждения. Его руки поддерживали мои ягодицы, и я плавно поднималась и опускалась на его влажном напряженном естестве, готовая в какой-то миг взлететь… Наивная, где теперь мои крылья…

Я боялась только одного — ошибиться и назвать мужа другим именем. Но по счастью я никогда не кричу в пылу страсти. Даже в самые сладкие моменты я становлюсь скорее дикой кошкой и могу лишь мурлыкать и тихо постанывать, потираясь довольной мордочкой о вспотевшую грудь своего самца. Слова не нужны, когда «говорит» тело. Слова могут даже помешать «болтовне» тел.

С Лоутом мне не хватало совсем немного. Какого-то кусочка молочно-белой кожи на бедре, неповторимого запаха теплого молока и чистого мужского тела, еще неопытного в обращении с женщиной, не познавшего всех своих умений и желаний. Я скучала по счастливо-застенчивой улыбке и крохотной морщинке у губ, рядом со шрамиком на щеке — только я его замечаю…