Айсик проник за границу, да, но не затем, чтобы устроить пожар, рубить деревья, рисовать граффити (или как правильно называется это действие), и даже не затем, чтобы нарушить границу. Он пробрался туда, чтобы побыть в одиночестве. Среди бесконечных с виду колоннад стволов, под пуховым одеялом из лимонов, он мог остаться наедине со своими мыслями. Не то чтобы ему так уж нужно было одиночество. Нужно — это слово скорее употребила бы мать Сэма.

— Тебе не нужно сделать домашнюю работу, прежде чем мы отправимся обедать?

— Закончить, — отвечал он, находя громадное удовольствие в том, что поправляет ее.

— Тебе не нужно закончить домашнюю работу, прежде чем мы отправимся обедать?

— Нужно ли мне?

— Да. Тебе.

Он не находил никакой радости в особенной радости, которую, казалось, находил в том, чтобы поддевать мать. Но ему нужно было так поступать. Нужно было противиться собственному инстинктивному стремлению во всем ей внимать; нужно было отстраняться от того, к чему хотелось льнуть, но больше всего ему нужно было не быть предметом ее потребностей. Телесных потребностей. И не постоянная потребность матери его целовать отвращала Сэма, а ее нескрываемые старания эту потребность обуздывать. Ему были противны — отвратительны, тошнотворны — ее прикосновения украдкой: лишняя секунда на поправку прически, держание за руку во время обрезания ногтей (он знал, как справиться самому, но не мог без ее помощи, но только строго определенным образом и без вольностей). И еще "незаметные" взгляды: когда он выбирается из бассейна или, хуже того, снимает рубашку, чтобы срочно бросить в стирку. Все, что она крала, она крала у него, и это вызывало не только брезгливость и не только гнев, но и отторжение. Ты можешь получить что хочешь, но не без спросу.

Айсик искал уединения в лимонной роще, потому что Сэм сидел шиву по Исааку, избегая разговоров с родными, чьи главные процессоры были запрограммированы позорить Сэма. А почему еще троюродный брат, которого он не видел несколько лет, считает необходимым заговорить о прыщах? О ломке голоса? Подмигнуть, задавая вопрос о подружках?

Айсик искал уединения. Не чтобы побыть одному, а чтобы не было рядом никого. Это другое.

> Сэм?

> …

> Сэм, это ты?

> С кем ты говоришь?

> С ТОБОЙ.

> Со мной?

> С тобой. Сэм.

> Кто ты?

> Я ЗНАЛ, что это ты.

> Кто знал?

> Ты меня не узнаешь?

Узнаешь? Аватар, заговоривший с Айсиком, был львом с роскошной радужной гривой; шоколадная замшевая жилетка с переливчатыми пуговицами, почти скрытая под белым смокингом с фалдами до кончика хвоста (который был украшен фианитовым сердечком); отбеленные зубы, почти скрытые накрашенными губами (насколько у льва есть губы); нос, пожалуй, чересчур мокрый; рубиновые зрачки (не рубинового цвета, но из камней); и перламутровые когти, с вырезанными на них пацификами и могендовидами. Если это было хорошо, то это было очень хорошо. Но хорошо ли это было?

Никакого узнавания. Только удивление, оттого что тебя обнаружили в момент рефлексии, и стыд, оттого что тебя узнали и назвали по имени.

Теоретически кто-то достаточно технически подкованный и недостаточно беззаботный мог бы проследить Айсика до самого Сэма. Но потребовались бы усилия, которых никто из известных ему людей — тех, что знали его, — не стал бы совершать. Кроме разве что Билли.

Если не вспоминать виртуозно неумелых и вынужденных попыток родителей "проверять", что Сэм делает за компьютером, он не переставал удивляться, сколько ему могло сойти с рук.

Доказательство: он крал в магазинчике на углу, над входом в который поныне красовалась их фамилия, который их прадед открыл, когда английских слов знал меньше, чем потерял братьев. Сэм перетаскал довольно вредной еды — пакетов с чипсами (протыкаемых острым углом сложенного бумажного листа, чтобы, выпустив воздух, их можно было плотно сложить), трубочек мятных драже, спрятанных в карман, — у честных корейских иммигрантов, которые держали возле кассы лимонную дольку, чтобы увлажнять пальцы для удобства отсчета банкнот, чтобы открыть собственный магазинчик, но уже под другим названием, а лучше вообще без названия, лучше просто: МАГАЗИН. Зачем он все это крал? Не для того, чтобы съесть. Он никогда ничего не съел, ни разу. Он всегда, всегда возвращал украденное — и возврат требовал куда большей воровской сноровки, чем кража. Он делал это в доказательство: что он может, что он ужасен и что всем плевать.

Доказательство: объем (терабайты) порнографии, потребляемой им, и объем (в квартах) семени, на это растраченного. Под носом было бы, пожалуй, не самой удачной метафорой, но как же могли так называемые родители столь упорно не замечать братской могилы, вырытой у них на заднем дворе и наполненной сперматозоидами?

Шива о многом напомнила Сэму: о том, что дедушки и бабушки смертны, что родители смертны, что смертен он сам и смертен Аргус, о том, как несомненно утешительно бывает выполнение ритуалов, которых ты не понимаешь, — но ярче всего напомнила первую в жизни мастурбацию, тоже во время шивы. Это были поминки по его прабабке Дорис. На самом деле, хотя считалась она прабабкой, родство с ней было более дальним, как минимум, троюродным. (А дедушка после нескольких рюмок очень дорогой водки даже предположил, что Дорис Блохам даже не кровная родня.) Так или иначе, она не была замужем, не имела детей и козыряла одиночеством, чтобы поближе подобраться к стволу семейного древа.

Пока собравшаяся незнакомая родня жевала, Сэм, подобно Моисею, устремившемуся к охваченному пламенем кусту, ринулся в ванную. Что-то подсказывало, момент настал, хотя он и не понимал, как действовать. В тот день он применил гель для волос, потому что он оказался под рукой и был маслянистым. Чем дольше он гонял кулак туда-сюда по стволу члена, тем сильнее крепло в нем подозрение, что происходит событие громадной важности — не просто приятное, но мистическое. Ему становилось все приятнее и приятнее, он сжимал пальцы все крепче, и тут ощутил еще более острое удовольствие, а затем одним маленьким нажимом человека человечество совершило гигантский скачок через пропасть, разделяющую жалкую, фальшивую, пустую жизнь и тот беспечный, беззлобный, разумный мир, в котором Сэм хотел провести оставшиеся ему дни и ночи на земле. Из его члена брызнула жидкость, которую, надо признать, он полюбил сильнее, чем любого из людей в своей жизни, чем любую мысль, полюбил настолько, что она стала его врагом. Иногда, в не столь торжественные моменты, он даже разговаривал со своей спермой, пока она засыхала в его пупке. Иногда он смотрел ей в сотни миллионов глаз и говорил просто: "Враги".

Первый раз был откровением. Первые несколько тысяч раз. Он подрочил еще в тот же день, и еще и еще вечером. Он дрочил с решимостью альпиниста, видящего перед собой вершину Эвереста, потерявшего всех друзей и всех шерпов, израсходовавшего весь кислород в баллонах, но предпочитавшего смерть отступлению. Каждый раз он применял гель для волос, не задумываясь о том, какой может быть эффект от постоянного намазывания на член вещества, предназначенного для формирования прически. На третий день волосы у него на лобке напоминали ершик для прочистки труб, а член покрылся чешуей.