В XVIII веке возникло и другое совершенно новое военное явление — генеральный штаб. Это была группа специалистов военного планирования, сведенных воедино, дабы управлять наступательными и оборонными ресурсами нации: разрабатывать стратегии будущих кампаний, распределять материально–техническое обеспечение, возводить укрепления и т. п. — причем не только в военное время. В XIX веке генеральные штабы стали играть важнейшую роль во властной структуре европейских государств, и это постепенно сказалось на международной политике, попавшей в зависимость от военных стратегов. Новой армии требовались и специально обученные кадры. Первым английским учебным заведением, финансируемым целиком за счет государства и имевшим набранный государством преподавательский состав, стала военно–морская академия, основанная в Портсмуте в 1729 году. Курсантские школы для сыновей состоятельных родителей были устроены в Санкт–Петербурге в 1731 году, в Париже в 1751 году, австрийском Винер–Нейштадте в 1754 году, в испанской Саморе в 1790 году, в Пруссии в 1717 году, в Саксонии в 1725 году, в Баварии в 1756 году. В 1776 году Франция открыла 12 военных школ в провинциях для бедного дворянства, которое как раз и составляло основной костяк офицерского корпуса.

Углубляющаяся профессионализация и рост влияния военных, вместе с завоевательными амбициями некоторых государств, имели тяжелые последствия для гражданского общества. В Семилетней войне прусская армия потеряла около 180 тысяч человек, а сама Пруссия недосчиталась полмиллиона из своего 4,5–миллионного населения. Соседнее государство Померания лишилось 20 процентов своих граждан, Бранденбург — 25 процентов. Кроме разрушений от боевых действий, перемещения масс населения и сельскохозяйственных и промышленных потерь, войны несли болезни — в эпоху когда медицина мало чем могла помочь. Болезни не только расцветали в условиях войны, некоторые из них переносились самой армией. В 1771 году, во время русско–турецкой войны 1768–1774 годов, солдаты занесли чуму из южнорусских степей в Москву, где в результате эпидемии умерли 60 тысяч человек, и в Киев, где умерли 14 тысяч. Не так уж редко случалось, что болезнь скашивала больше солдат, чем боевые действия. И тем не менее, зная, что войны разрушительны для страны и разорительны для казны, правительства и население смотрели на них с оптимизмом.

Если рост наций опирался на потребность в практически непрерывной войне, то как люди, очутившиеся в этом новом мире, смотрели на свою жизнь? В средневековую эпоху вселенская драма католического христианства и многочисленные правила, разработанные богословами, обеспечивали и систему координат, и путеводный ориентир. Но теперь кем они стали—просто налогоплательщиками, пушечным мясом или кем‑то еще? Для европейской мысли открылась перспектива возрождения политической философии — Суарес, Гоббс, Гроций и другие пытались описать в своих трактатах те отношения, которые, на их взгляд, должны связывать государство, монарха и народ (см. главу 12). Каждый ставил истинно насущные вопросы о свободе воли, праве повелевать и ответственности повелителя, долге и правах подданных, роли государства в защите моральных прав граждан и т. п. Столетие спустя после Лютера и Кальвина богословие как основа для понимания предназначения человека уступила место рационализму. Разумеется, люди нисколько не сомневались, что эти две системы понимания совершенно совместимы между собой — человек должен использовать данный ему Богом разум, дабы постичь Его волю. Тем не менее» тот же Гоббс, посвятивший немало страниц подтверждению своих политических взглядов ссылками на Писание, аргументированно возражал против религиозных законов, которые могут повлечь за собой неповиновение законам государства. Уже следующему поколению, множество представителей которого безукоризненно знали текст Библии, предстояло доказать, что Писание можно использовать для поддержки любой политической философии, от автократии до общества равноправия. Религиозные войны XVII века оказались напрасными: религия будто утратила в глазах людей способность объяснить мир или указать верный путь построения общества, и это бремя пришлось взвалить на себя разуму.

От историков мы привыкли узнавать о том постепенном, но необратимом движении, которое привело Европу от империй и королевств (где повелевали неподотчетные никому императоры и монархи) к национальным государствам, а затем к либеральному конституционному правлению. Однако по большей степени «прогресс», происходивший в Европе примерно с 1500 года, сводился к усилению контроля над городами, областями, церквями, гильдиями и отдельными людьми со стороны все более централизованного государства. Если средневековый житель был связан узами верности с множеством разнообразных институтов: феодалом, деревенским старостой, своим родом, местным епископом, папой, гильдией, городом, герцогом или князем, — то национальное государство покончило с большинством из них, оставив только себя и семью в качестве легитимных инстанций нового мира.

С 1500 года государства Западной Европы принимали различные формы, и неутихающий спор о том, какая из форм государства является единственно верной, сделался одним из главнейших элементов сознательной жизни общества, а также, по мнению некоторых, главной причиной военных конфликтов. Основой разногласий неизменно служило отсутствие гармонии между жизнью, мыслями, устремлениями и душевными переживаниями отдельного человека и реальными делами государства. Хотя государство может сохранять себя только при поддержке народа, который оно призвано защищать, взаимоотношения этих сторон всегда были бесконечно сложнее примитивной модели. Как недавно заметил писатель Ханиф Курейши, даже представительный орган власти не тождествен народу который он представляет, и культура —литература, театр, пресса —возникает из потребности человека в постоянном «напряженном диалоге» с государством. Но, может быть, выдающийся успех западного государства в сохранении и упрочении своей власти (приведший к гегемонии нескольких государств в глобальном масштабе) обязан тому факту что оно предлагает своим гражданам моральное алиби? Государства, совершая поступки, за которые отдельному человеку было бы стыдно, убеждают нас, что действуют ради «национальных интересов» и для поддержания «национальной безопасности». На протяжении последних пятисот лет в большинстве случаев люди Запада спокойно мирились с любым актом, совершаемым от их имени неким безличным органом в погоне за неким абстрактным понятием.

Колонизация и рабство

Однажды индейцы вышли нам навстречу, чтобы со всем гостеприимством приветствовать нас подношением съестных припасов и учтивыми возгласами, в десяти лигах от большого города; и когда достигли селения, получили от них в дар много рыбы, и хлеба, и прочей пищи, также и в высшей степени любую услугу, которую они могли оказать нам. Но коль дьявол нетерпелив, то вселился в испанцев и заставил обречь мечу всех их в моем присутствии, безо всякой причины, больше трех тысяч душ. что собрались перед нами, мужей, жен и детей. Я видел зверства столь великие, что ни один живущий человек не видел и не увидит им подобного… Испанцы с их конями, пиками и копьями приступили к убийствам и необыкновенным жестокостям: они вступали в города, селения и хутора и не щадили ни детей, ни стариков. ни жен с младенцами, ни тех, что на сносях, но вспарывали им животы, и секли на куски, словно бы те были стадо овец, выпущенных из загона для забоя… Они убивали князей и благородных обыкновенно так: делали подобие жаровни из ветвей, положенных на рогатины, и разжигали под ними слабый огонь с тем умыслом, что в криках и отчаянии от своих мучений те мало–помалу испустят дух.