Все это выразилось в не сразу замеченном сдвиге самовос- приятия большинства европейцев: перестав быть в первую очередь горожанами, жителями определенной деревни или определенного имения, они осознали себя подданными монархов. Эта перемена потребовала столетий, однако власть и авторитет всех институтов — церкви, гильдий, провинции, города, местного ополчения, графства — мало–помалу стала частью (причем подчиненной) власти национального государства. Что важнее всего, государство присвоило себе исключительную монополию на насилие в границах своей территории. Поскольку только представители государства могли законным образом применять насилие к кому бы то ни было, любые частные войска, отряды гражданской самообороны и ополчения потеряли право на существование иначе как в составе национальных вооруженных сил под эгидой государства. К нации была обращена теперь и лояльность граждан. Несмотря на религиозный прагматизм правителей вроде Елизаветы I или Ришелье, раскол на католические и протестантские государства и последующее основание государственных церквей чрезвычайно способствовали закреплению национального самосознания европейцев. На протестантском севере англиканская церковь, голландская реформатская церковь и лютеранские церкви Германии и Скандинавии превратились в опору самосознания, вдохновляя свою паству на борьбу против агрессии католических государств. Даже в католических Франции и Испании главными фигурами церкви сделались короли — время высокомерия пап, распекающих императоров и князей, безвозвратно миновало. Европейские подданные больше не идентифицировали себя с малой родиной или вселенской религией; только нация, имеющая собственную церковь, стала тем сообществом, к которому принадлежали обитатели нового мира — мира, оставившего единственными законными инстанциями государство, семью и самого человека.

В первую очередь государство было призвано функционировать как фискальный аппарат, работающий на покрытие быстрорастущих военных издержек. Когда мы спрашиваем, почему все эти государства без устали воевали между собой, мы должны понимать, что от военных действий зависела сама их жизнеспособность. Поскольку они держались на потребности подданных в защите от внешнего вторжения и внутреннего бунта (функция, ранее исполнявшаяся бароном, гражданским ополчением и городскими стенами), непрерывные боевые действия являлись лучшим оправданием существования государств. Это не была лишь гипотетическая взаимозависимость — люди перестали бы раскошеливаться на налоги, если бы не считали, что государство реализует их насущную потребность. Как следствие, государства предпочитали вступать в войну, чтобы создать условия, от которых пришлось бы потом защищать своих граждан. Войны, как правило, прекращались не в результате окончательного поражения или триумфа, а потому что у враждующих сторон иссякали денежные ресурсы и им приходилось соглашаться на незначительные приобретения или потери.

Новый феномен — мирная конференция—был создан как раз для того, чтобы ввести эту ситуацию в удобные рамки.

Когда‑то школьникам Западной Европы с пафосом рассказывали о многочисленных «мирах» — Утрехтском, Вестфальском, Баденском, Парижском, Экс–ля–Шапельском, Версальском и т. д., — будто те и вправду были событиями, изменившими ход европейской истории; сегодня эти договоры выглядят больше как кратковременные передышки на пути ускоряющейся милитаризации. На новоизобретенных конференциях трактаты о мире разрабатывались в самых исчерпывающих подробностях, их целью было позволить каждому участнику выйти из войны не с пустыми руками. После этого стороны получали время, чтобы пополнить денежные ресурсы и заново приготовить армии к новым конфликтам.

Если милитаристское происхождение государства Нового времени объясняет, почему оно всегда так охотно начинало боевые действия, то спусковым крючком этих войн, как правило, служили застарелые династические разногласия, веками изводившие Европу. Родовая привязанность и межклано- вые распри, эти древнейшие эмоциональные реакции человеческой психики, продолжали играть центральную роль, пока современное государство окончательно не вытеснило их из политической сферы. Между тем европейские страны начали создавать и перекраивать новые союзы. Как только контуры территории каждого государства закрепились (первая карта Европы, демонстрирующая национальные границы, появилась в 1630 году), цель незаметно сместилась от постоянной агрессии к обеспечению своей гегемонии, охране собственных интересов. Каждому становилось ясно, что локальные войны способны по–прежнему поддерживать легитимность государства, но любое крупное противостояние, в случае проигрыша, может покончить с ним навсегда.

К 1700 году Западная Европа представляла собой устоявшийся ряд государств, среди которых доминирующую роль играли Франция, Англия (вскоре благодаря англо–шотландской унии ставшая Британией) и Австрия. (Мощь германских государств была серьезно подорвана Тридцатилетней войной, Италия находилась под влиянием внешних сил, а Испания переживала затяжной упадок, наступивший после возвышения в XVI веке.) Никто из этих троих не хотел воевать друг с другом, и таким образом сложилось представление о «равновесии сил» между самыми могущественными державами. Ограниченные возможности такого равновесия (как бы то ни было, просуществовавшего три столетия) немедленно дали о себе знать после смерти испанского короля Карла II, которому не посчастливилось иметь детей. Леопольд I, император Священной Римской империи, заявил о притязаниях на вакантный престол от имени Габсбургов, тогда как Людовик XIV потребовал его от имени Бурбонов. Оба понимали, что остальные европейские государства не позволят им, особенно Бурбонам, завладеть чрезмерным влиянием, поэтому было предложено, чтобы каждый отказался от своих намерений в пользу любого другого претендента с тем условием, что им не окажется его соперник. Однако поскольку других серьезных претендентов так и не нашлось, конфликт, в результате охвативший все западноевропейские государства и стоивший жизни десяткам тысяч, сделался неизбежным. Хотя ни одна из сторон не достигла своих целей, равновесие сил (в реальности — недопущение роста французского могущества) было обеспечено.

Если даже равновесие сил не смогло предотвратить крупный конфликт, присутствие несметного множества спорных территорий гарантировало почву для продолжения мелких споров. Эти клочки земли позволяли главным державам удовлетворять жажду действий и на позднейших мирных конференциях играли роль козырей, доставаемых в нужный момент. Так, в 1660–х годах император Леопольд пытался отговорить Людовика XIV от претензий на испанское наследство, пообещав взамен испанские Нидерланды, Франш–Конте, Неаполь, Сицилию, Наварру и Филиппины.

При том, что государства укреплялись и оправдывали свое существование с помощью войн, непрерывное состояние или угроза войны являлись не просто результатом деятельности государства. В эпоху, которую можно примерно ограничить 1500–1800 годами, большинство людей смотрели на войну как на необходимую и чуть ли не благотворную часть жизни.

Поскольку войны происходили с такой регулярностью, никто не думал вдаваться в подлинные причины, и потому они воспринимались почти как природное явление. Войны убивали и калечили немало людей, уничтожали собственность, однако для большинства было не вполне ясно, в чем заключается их долгосрочный негативный эффект. Как бы это нас ни шокировало. многие полагали, что мир является нежелательным состоянием для любой страны. Мир делал общество слабым и праздным, лишал его «стойкости духа»; война, напротив, делала его активным, неустанным и сплоченным, выявляла в мужчинах лучшие качества.