Кларк наконец понимает.

— Потому что они вас порвут, — шепчет она.

Роуэн качает головой.

— Потому что ученые уже ошибались прежде, и мы не рискуем положиться на их заверения. Потому что мы не смеем рисковать здоровьем родных. Потому что, воз­можно, мы все еще уязвимы для Бетагемота, и, остав­шись наверху, погибли бы вместе со всеми ни за грош. А не потому, что наши люди обратились бы против нас. В такое мы никогда не верили. — Ее взгляд не колеблет­ся. — Мы такие же, как все, понимаешь? Мы делали все, что могли, а ситуация просто... вышла из-под контроля. В это нужно верить. И мы все верим.

— Не все, — тихо признается Кларк.

— И все-таки...

— Пропади они пропадом. С какой стати мне под­держивать их самообман?

— Потому что, даже забив правду им в глотки, ты не помешаешь людям кусаться.

На губах у Кларк мелькает улыбка:

— Пусть попробуют. Кажется, ты забываешь, кто здесь главный, Пат.

— Я не за тебя беспокоюсь — за нас. Твои люди слиш­ком резко реагируют. — Не услышав возражений, Роуэн продолжает: — На то, чтобы установить какое-никакое перемирие, ушло пять лет. Бетагемот разнесет его на ты­сячу осколков за одну ночь.

— И что ты предлагаешь?

— Думаю, рифтерам стоит некоторое время пожить вне «Атлантиды». Можно преподнести это как карантин.

Неизвестно, есть за стенами Бетагемот или нет, но, по крайней мере, мы не позволим ему проникнуть внутрь.

Кларк мотает головой:

—' Мое «племя» на такое дерьмо не купится.

— Все равно здесь почти никто из ваших не бывает, кроме тебя и Кена, — напоминает Роуэн. — А осталь­ные... они не станут возражать против того, что прошло твое одобрение.

— Я об этом подумаю, — вздыхает Кларк. — Ничего не обещаю.

Уже повернувшись, чтобы уйти, она оглядывается.

— Алике встала?

— Нет. Ей еще пару часов спать. Но я знаю, что она хотела тебя видеть.

— Вот как, — скрывая разочарование, произносит Кларк.

— Я передам ей, что ты сожалела, — говорит Роуэн.

— Да, передай.

Есть о чем жалеть.

СХОДКА

Дочь Роуэн сидит на краю кровати, озаренной сол­нечным сиянием световой полоски на потолке. Она бо­сиком, в трусиках и мешковатой футболке, на животе которой плавает бесконечными кругами анимированная рыба-топорик. Она дышит восстановленной смесью азо­та с кислородом и примесными газами. От настоящего воздуха эту смесь отличает только чрезвычайная чистота.

Рифтерша плавает в темноте, ее силуэт подсвечен сла­бым светом, сочащимся в иллюминаторы. На ней черная как нефть вторая кожа, которую по праву можно счи­тать особой формой жизни — чудо термо- и осморегуляции. Она не дышит. Двух женщин разделяет стена, от­гораживающая океан от воздуха, взрослую от подростка.

Переговариваются они через устройство, прикрепленное изнутри к иллюминатору в форме слезы — нашлепка раз­мером с кулак передает колебания фуллеренового плек­сигласа акустическому приемнику.

— Ты говорила, что зайдешь, — говорит Аликс Роуэн. Проходя через перегородку, ее голос становится дребез­жащим. — Я добралась до пятого уровня, столько бону­сов собрала — жуть! Хотела тебе все показать. Запаслась шлемофоном и все такое.

— Извини, — жужжит в ответ Кларк. — Я заходила, но ты еще спала.

— Так зашла бы сейчас.

— Не могу. У меня всего пара минут. Тут кое-что слу­чилось.

— Что такое?

— Один человек ранен, его вроде бы кто-то укусил, и мясники переполошились насчет инфекции.

— Какой инфекции? — спрашивает Аликс.

— Возможно, никакой. Но они хотят устроить каран­тин — просто на всякий случай. Насколько я понимаю, обратно меня так и так не пустят.

— Делают вид, будто от них что-то зависит, да? — усмехается Аликс, и линза иллюминатора забавно иска­жает ее лицо. — Знаешь, им очень, очень не нравится, что не они тут командуют. — И с удовольствием, ко­торое, вероятно, относится скорее не к корпам, а ко взрослым вообще, она добавляет: — Пора им узнать, каково это.

— Меня это не радует, — неожиданно говорит Кларк.

— Переживут.

— Я не о том, — качает головой рифтерша. — Просто я... Господи, тебе же четырнадцать. Тебе не место вни­зу... я это к тому, что тебе бы сейчас наверху нежничать с каким-нибудь р-отборщиком...

— С мальчиками? — фыркает Аликс. — Это вряд ли.

— Ну, тогда с девочками. Так или иначе, тебе бы сей­час на волю, а не торчать здесь.

— Лучшего места для меня не найдешь, — просто отвечает Аликс.

Она смотрит в окно, за три сотни атмосфер сразу — подросток, на всю жизнь запертый в клетке холодного черного океана. Лени Кларк все бы отдала, чтобы ей было чем возразить.

— Мама об этом не хочет говорить, — помолчав, про­должает Аликс.

Кларк остается безмолвна.

— О том, что произошло между вами, когда я была маленькой. Люди болтают о всяком, когда ее нет рядом, так что я кое-что подслушала. Но мама молчит.

«Мама добрее, чем можно было ожидать».

— Вы были врагами, да?

Кларк качает головой — бессмысленный и невидимый в такой темноте жест.

— Аликс, мы просто ничего не знали друг о друге до самого конца. Твоя мама просто хотела предотвратить...

«...то, что все-таки случилось.

То, что я пыталась начать».

Речь — это так мало. Ей хочется вздохнуть. Заорать. Все это недоступно здесь, со сплющенными легкими и желудком, с накачанными жидкостью полостями тела. Она может только говорить — монотонная пародия на голос, жужжание насекомого.

— Это трудно объяснить, — равнодушно и бесстрастно передает вокодер. — Тут словом «враги» не отделаешься, понимаешь? Там было и другое, фауна в сети тоже де­лала свое дело...

— Это они ее выпустили, — упорствует Аликс. — Они это начали, а не ты.

Под «ними» она, конечно же, имеет в виду взрослых. Вечные противники, предатели, испортившие все, что возможно, для следующего поколения. И тут до Кларк доходит, что Аликс не причисляет ее к отвратительному заговору взрослых — что Лени Кларк, Мадонна Разру­шения, каким-то образом приобрела в сознании этого ребенка статус почетной невинности.

Ей больно от этого незаслуженного отпущения грехов. В нем чудится нечто отталкивающее. Но ей не хватает духа поправить подружку. Она выдавливает из себя лишь бледную неуверенную поправку.

— Они не нарочно, детка. — Кларк грустно хмыка­ет — звук выходит, как от трения наждачной бумаги. — Никто-никто тогда не делал ничего нарочно, просто все так сложилось.