Мы полагали, что наш контракт имеет юридическую силу и составлен в соответствии с указаниями автора, однако это были устные инструкции, которые Солженицын дал Личко в московском кафе, и мы по возможности стремились укрепить это слабое звено в цепи наших полномочий. В противном случае другое издательство могло опередить нас в непристойной гонке за выпуск романа в продажу раньше других. В то же время мы знали, что Солженицын ведет с советскими властями сложную тактическую игру, и ему может оказаться не с руки в открытую давать такие полномочия. Он мог скрывать свои истинные намерения, как это сделал Борис Пастернак, когда в 1956 году итальянский издатель Фельтринелли впервые напечатал «Доктора Живаго». Испытывая давление со стороны КГБ, Пастернак просил Фельтринелли не публиковать «Доктора Живаго», однако издатель, выполняя, как он полагал, истинные пожелания писателя, роман все-таки опубликовал.

В апреле 1968 года Личко поехал в Москву прояснить ситуацию и получить от автора подтверждение контракта от 22 марта. Они не встретились. Солженицын находился в Рязани и не мог приехать в Москву. Однако они обменялись посланиями через их общего друга писателя Бориса Можаева и обсудили дела, в том числе и публикацию в литературном приложении к «Таймс», о которой Солженицыну уже было известно. В отправленном из Вены письме от 12 мая Личко писал мне: «Я пытался связаться с Александром (Солженицыным — прим. авт.)… Я сообщил ему в точности, как обстоят дела. Кроме того, я просил его дать письменную доверенность, которая была нужна Максу Райнхардту из издательства «Бодли хед»… Александр не хочет открыто обнаруживать свои связи со мной и «Бодли хед», однако он полностью одобряет все сделанное мной. Он доволен тем, что его книга вот-вот будет напечатана в Англии…» Это подстегнуло меня и Дольберга в нашей работе, а издательство «Бодли хед» начало, с определенным успехом, продавать права на издание романа в другие страны, хотя каждый раз возникало ноющее чувство страха от того, что в это дело могут вмешаться и другие издатели. А пришедший в этой гонке вторым, будь он издатель или переводчик, попадал к шапочному разбору.

Солженицын пишет[12], что публично, под давлением властей, а особенно под влиянием таких «старых друзей», как Александр Твардовский из «Нового мира», он счел удобным выступить с осуждением всех зарубежных публикаций своих произведений. Он написал в редакцию итальянской газеты «Унита»[13], что не передавал никаких рукописей иностранным издателям и не предоставлял им никаких полномочий. По меньшей мере в одном случае это была неправда. В действительности он давал машинописный экземпляр романа и указания Марте и Павлу Личко относительно публикаций в Чехословакии.

В июле 1968 года Личко приехал в Лондон и 1 августа в присутствии нашего адвоката Питера Картера-Рука дал письменные показания под присягой о том, что он действовал по поручению и от имени Солженицына. Этот документ был использован для защиты авторских прав на «Раковый корпус», чтобы вывести из игры антисоветские круги, не допустить появления большого числа изданий разного качества, как это произошло с прежними произведениями Солженицына, а также чтобы иметь возможность накапливать для автора гонорары от продажи книги. В конце 1968 года, а также в 1969 году «Раковый корпус» (как, впрочем, и пьеса «Олень и шалашовка») был своевременно опубликован в переводе, сделанном Дольбергом и мной: сначала первая часть, потом вторая, а затем роман вышел одной книгой. В других странах Запада тоже увидели свет издания, опубликованные по лицензии издательства «Бодли хед», которые способствовали укреплению писательской славы Солженицына во всем мире, а также росту его банковского счета.

21 августа 1968 года Советская Армия вторглась в Чехословакию, однако кое-какие плоды «Пражской весны» сохранялись в течение нескольких месяцев. Дубчеку было разрешено, хотя бы чисто теоретически, вернуться на пост руководителя страны. Пресса все еще была более открытой, чем в любой другой коммунистической стране. Граждане западных стран могли въезжать в страну, получая визу на границе. Чехи и словаки могли выезжать из страны по своим паспортам без особых затруднений. В тех обстоятельствах я держал связь с Личко по телефону и приезжал к нему, а он помогал мне поддерживать шквал журналистских атак против советской оккупации. Например, в марте 1969 года он привез меня в больницу в Бискупице, что в десяти милях от Братиславы, к Стефану Дубчеку, отцу чехословацкого лидера. Стефан Дубчек, медленно, но четко произнося английские слова, — ведь он не говорил на этом языке несколько десятилетий — рассказал мне, как он сначала эмигрировал в США и работал столяром-краснодеревщиком в Чикаго: «Я был хорошим работником. Неплохо зарабатывал, сорок долларов в неделю. Но вступил в американскую коммунистическую партию. А затем решил поехать в Советский Союз. Я хотел туда поехать. Такая мысль у меня возникла». Он взял с собой всю семью, в том числе юного Александра, и приехал в Киргизию. Они много работали и мало получали. «Я работал даром». Даже после советского вторжения в страну в августе 1968-го он остался верен своим взглядам. «Если бы Ленин был жив, он бы одобрил то, что сделал мой сын». В его устах это была высшая похвала. В конце нашей встречи, когда мы уже уходили, он крикнул по-английски в микрофон моего магнитофона: «Желаю удачи всем народам мира!»[14].

Очевидно, что Личко был продуктом таких «либеральных» коммунистических настроений в Чехословакии, которые Солженицын в то время, по-видимому, поддерживал, и на том этапе у нас не было никаких оснований полагать, что он был недоволен нашими действиями. «Раковый корпус» пользовался устойчивым спросом. «Оленя и шалашовку» собирались ставить в Америке. Издательство «Бодли хед» получало проценты от продажи книги. 4 ноября 1969 года Солженицына исключили из Союза писателей, после непримиримой дискуссии в рязанском отделении этого союза. Было очевидно, что нападки в печати будут продолжаться, поведение писателя становилось все более дерзким, а власти, казалось, не знали, что делать дальше.

В январе 1970 года я приехал в Москву и три недели жил в гостинице «Метрополь». Я очень надеялся встретиться с человеком, мужеством и гением которого я восхищался и с творчеством которого, отчасти благодаря и мне, познакомилась западная публика. Я связался с его друзьями, в том числе и с Борисом Можаевым. Тот поделился со мной своим разочарованием от того, что Нобелевская премия по литературе в 1969 году была присуждена не Солженицыну, а Сэмюэлу Беккету. Он сообщил, что кампания против Солженицына началась в Рязани через несколько дней после присуждения премии в октябре