у меня хорошие шансы выиграть дело, но если я собираюсь начать разбирательство, то должен быть готовым публично отвечать на вопросы обо всех аспектах моей работы, связанных с Советским Союзом, включая получение романа «Раковый корпус» и организацию его публикации. Лично мне скрывать было нечего, но над Солженицыным в Советском Союзе нависла угроза ареста, а Личко сидел в братиславской тюрьме. Я не хотел оказаться в положении человека, вынужденного под присягой давать показания, которые могли бы еще больше осложнить их и без того нелегкую жизнь.

Наконец все это стало слишком неудобным и неприятным для моих поручителей в правительстве и моего начальства, особенно для Джорджа Джеллико, который начал нервничать. Его протеже попал в историю, а это ставило под сомнение его способность разбираться в людях, причем уже не в первый раз. Находясь на дипломатической службе в Вашингтоне в 1950–1951 годах, он подружился со скандально известным Филби. Он доверял ему и возмущался, когда в 1951 году Филби вызвали в Лондон для допроса после измены Гая Берджесса и Доналда Маклина и их бегства в Москву в мае того же года. Джеллико в простоте душевной полагал, что Филби стал очередной жертвой сенатора Джо Маккарти, чья «охота на ведьм», вызванная шпиономанией, шла в Вашингтоне полным ходом. Джеллико был абсолютно ни при чем, но на него смотрели как на соучастника, и он имел неприятности по службе.

Теперь же, в 1970 году, ему снова задавали каверзные вопросы. Зачем вы вручили лорду Бетеллу министерский портфель? Что за странные причины заставили потомственного пэра и камергера окунуться в жутковатый конфликт между Востоком и Западом, в мир советской политики и современной русской литературы? Почему «Прайвит ай» обвиняет его в связях с КГБ? Некоторым неискушенным консерваторам мое увлечение книгами кремленологов казалось слишком необычным, чтобы считать его простым хобби. Они считали, что тут есть какая-то другая подоплека.

К концу 1970 года я больше не мог следовать первоначальному совету Ролинсона. Нельзя «было отвечать на повторяющиеся обвинения презрением и бездействием. Отказываясь подавать в суд, я как бы подтверждал справедливость обвинений, а они уже просочились и в американскую периодику. 28 декабря в журнале «Тайм», в статье еще одного правоверного советолога — Патрисии Блейк — обвинения были высказаны в самой откровенной форме, хотя мое имя и не упоминалось. Она заявила, что Личко «давно является офицером советской разведки» и «ключевой фигурой в этом тщательно продуманном заговоре» с целью организовать арест Солженицына. Она даже привела высказывание Солженицына, где тот отрицал, что когда-либо передавал Личко какую-либо рукопись — заявление, абсурдность которого очевидна из собственных писем писателя. Она процитировала предсказание Лео Лабедза о том, что КГБ может пожертвовать одним агентом (Личко), чтобы получить улики против Солженицына, и слова писателя Роберта Конквеста, опасавшегося, что «возможный» арест Солженицына будет означать «войну не на жизнь, а на смерть против любого инакомыслия в России». «Международная амнистия», напротив, признала Личко узником совести, поскольку он оказался в тюрьме в ожидании суда, пострадав за свои убеждения.

Я не считал, что должен уходить в отставку. Моя совесть была чиста, а «Прайвит ай» с не меньшей ожесточенностью нападал и на других членов кабинета, более высокопоставленных, чем я: Реджиналда Модлинга обвиняли (причем обоснованно) в участии в мошенническом бизнесе, Джеллико (отчасти справедливо) — в пьянстве, а самого Хита (несправедливо) в избалованности. Если бы каждый министр, подвергавшийся нападкам «Прайвит ай», уходил в отставку, то было бы невозможно сформировать правительство. Тем не менее, на взгляд премьер-министра, мой случай был особенным. «Обвинения против вас относились к сфере государственной безопасности. У вас не было иного выхода, кроме как подать в отставку и начать тяжбу». Таково было мнение Хита, высказанное мне лишь в 1990 году.

Я же считал, что нет никакого основания для обвинений меня в пособничестве КГБ. По просьбе Джеллико я предъявил все имеющиеся у меня документы по этому делу в британский МИД, старшему эксперту по Советскому Союзу Томасу Браймелоу. Мои объяснения не вызвали у него никаких вопросов. Передавать дело в суд не было необходимости. Более того, это было крайне нежелательно, поскольку тогда могли подвергнуться опасности люди, находящиеся в руках советского режима.

В декабре 1970 года Хит через Джеллико сообщил мне, что дело приняло серьезный оборот и что я должен подумать о своем долге по отношению к более высокопоставленным коллегам, по отношению к правительству в целом и по отношению к моей стране. До сих пор помню слова Джеллико: «Теперь вы должны защищаться. Но это нельзя делать через служебную почту». Он объяснил, что у меня нет иного выбора, кроме как «поступить прилично», то есть выйти в отставку, направить дело в суд и снять пятно со своего имени[17]. Джеллико ушел, оставив меня в уверенности, что если я так поступлю и выиграю дело, то буду вновь восстановлен в должности. Он сказал, что такие прецеденты уже были. В мои собственные интересы, да и в интересы правительства входит принять вызов и действовать. При сложившейся ситуации приносить пользу как член кабинета министров я не могу. А вот когда я одержу победу, все будет по-другому.

Я смогу продолжить работу. Он поможет мне и максимально упростит ситуацию. Он объяснит коллегам, что моя репутация безупречна, что я подал в отставку не оттого, что надо мной сгустились тучи, а по причинам, связанным с судебной процедурой. И в знак своего личного доверия ко мне он, чтобы все это видели, вскоре даст небольшой «прощальный» прием или ланч в палате лордов. А потом, когда я выиграю тяжбу, появится возможность моего восстановления на работе и даже повышения в должности. Так уж принято, сказал он. Я поверил ему и 5 января 1971 года подал в отставку.

Затем настало нелегкое время. Если бы Джеллико выполнил свое обещание и устроил «прощальный» прием, мне бы это помогло. Это было бы знаком его поддержки. Однако он счел неудобным так поступить, в результате чего создалось впечатление, будто я уволился под влиянием сгустившихся туч и меня удалили из правительства, даже не попрощавшись. Мой друг граф Гаури устроил мне встречу с Ричардом Инграмзом, пригласив нас обоих к себе на обед, в квартиру на Ковент-Гарден. Превосходное шампанское, предложенное хозяином, казалось кислым на вкус, потому что мы с Инграмзом сидели в гостиной в атмосфере неловкости и с подозрением поглядывали друг на друга, пытаясь найти мирный выход из конфликтной ситуации. В общем, у нас ничего не получилось, и в начале 1971 года я стал