добрёл до набережной Енисея, уселся на выдранную из скамейки доску и рассматривал едва подсвеченную недобитыми фонарями тёмную воду. Огни города горели в ней брошенными на удачу монетами.

С тех пор их, похоже, собрали со дна какие-то ушлые граждане, потому что света в чёрном-чёрном городе стало куда меньше. В какой-то момент из окна поезда Серёгину остался виден один только взмывший над городом грандиозный православный крест — негасимый памятник злой губернаторской шутке, циклопическое надгробие.

Чёрт, подумал Серёгин, писал бы я по-прежнему стихи, я бы сейчас чего-нибудь изобразил по этому поводу. Он даже несколько минут пробовал зарифмовать увиденное, но слова́ всё не складывались, и он плюнул на это дело.

В купе по-прежнему воняло, но несколько меньше, чем раньше. Киргизы сожрали свой комбикорм и улезли спать на верхние полки. Слава богу, что у них верхние. Серёгин приоткрыл форточку и решил, что тоже будет спать. Всё равно снаружи один и тот же вид, смотри — не смотри.

Когда он в следующий раз открыл глаза, поезд стоял без движения. Серёгин, не поднимая головы, попробовал выглянуть в окно, но его плотно закрывала шторка. Вместо станционного пейзажа взгляд остановился на новом предмете, возникшем на нижней полке напротив. Это был довольно крупный ящик, обтянутый чем-то вроде брезента. «Что они ещё сюда натащили?» — с неудовольствием подумал Серёгин, приподнимаясь и всматриваясь в коробищу.

В этот момент ящик качнулся в сторону Серёгина. У него прорезались крупное носатое лицо; круглые глаза с любопытством разглядывали соседа. То, что Серёгин принял за брезент, оказалось капюшонным плащом, который при каждом движении человека-ящика хрустел как конфетная обёртка.

— А ты ещё кто такой? — с досадой поинтересовался Серёгин.

Киргизский подарок придвинулся ещё ближе.

— Я-то? — переспросил он совершенно без акцента. — Я сел в Медвежьем, на Шумиху еду. Сосед твой так-то.

Серёгин окончательно отошёл ото сна, сел на постели, свесил ноги и нащупал ими кроссовки.

— Ну, тогда поздравляю тебя, сосед, — сказал он, саркастически усмехнувшись, — значит, не один я буду нюхать чухарей с верхних полок. Они, кстати, по-нашему нихера не понимают, имей в виду.

— Так они вышли же. На прошлой станции.

— Вышли?

Серёгин подскочил и внимательным образом изучил верхние полки. Киргизов (или кто они там?) в самом деле не было. Чудеса. Это где же они вышли, посреди тайги, что ли?

— Дела-а, — протянул Серёгин, пытаясь сообразить, стал ли слабее запах — или он просто к нему привык.

Новый сосед, продолжая ежесекундно хрустеть плащом, разглядывал Серёгина с большим интересом. Он склонил голову набок, будто большая безобразная сова, и, казалось, вот-вот заухает.

— Мне кажется, вы журналист! — внезапно объявил говорящий ящик.

— Хм, — сказал Серёгин, что-то отличало Штирлица… — Был когда-то. Только давно.

— В Красноярске или в Новосибирске?

— И там, и там, и ещё в Ёбурге.

— Ого, — сказал ящик, — ничего так вас помотало. И что там в журналистике? Слышал, ваших принимают сейчас активно.

— Нету никаких «моих», — карамельно улыбнулся Серёгин, садясь ровно напротив соседа, — я сам себе мальчик, свой собственный. А арестовывают журналистов только пидоры. Вот если слышите, что арестовали журналиста, — значит, тем, кто это сделал, сразу можно в рожу плевать. Потому что они ещё и котят ебут, можно даже не сомневаться.

— Ну да, — захихикал ящик, — всё совершенно случайно произошло, конечно.

— А что, — поинтересовался Серёгин, — думаете, в Красноярске дети в самом деле хотели мост взорвать?

— А вы думаете, они просто нашли немного взрывчатки? И никакие они не дети, кстати, я в их годы уже пахал.

— Ну как не дети, — возразил Серёгин, который уже пожалел о затеянном разговоре, но всё ещё продолжал по инерции набирать из колоды аргументы, — там самому старшему 24 года, что ли.

— Гайдару было 17 лет, когда он людей пачками расстреливал!

— А как быть с тем, что взорвать мост они собирались — в компьютерной игре?

Сосед недовольно поморщился.

— Так это и есть подготовка!

— Тогда и меня надо туда же. Я знаете что в компьютерных играх проделываю?

— Прокурор дело знает, — веско сообщил сосед. — А девчонка, кстати, во всём созналась.

— Вы бы в подвале тоже во всём сознались. Ладно, заканчиваем, — махнул рукой Серёгин, демонстративно зевая. — Дикий разговор какой-то. Я — спать.

— Вы бы то же самое делали на месте прокурора.

Серёгин лёг и отвернулся к стене.

— И нормальный у нас разговор, — не согласился ящик. Он снова начал хрустеть одеждой и ещё что-то бормотать себе под нос. Воспользовавшись этой паузой, Серёгин действительно попробовал уснуть. Ему было неуютно, отчего-то казалось, что прокурорский любитель может полоснуть бритвой по шее, а то и впиться в артерию острыми маленькими зубами. У него ведь маленькие острые зубы, успел заметить?

Что за бред, попробовал сам себя пристыдить Серёгин. Но ощущение, что с киргизами было спокойнее, так и осталось.

Утром любителя прокуроров в купе не оказалось, и Серёгин порадовался, что ещё один разговор жанра «нужно ли мыть руки перед едой» не потребуется.

Он давно зарекался спорить про «Комитет». Про аресты. Про нацпредателей. Тут никому ничего не докажешь, а ярость потом не оседает, а, наоборот, подбирается к самому подбородку. Ты пытаешься схватить ртом воздух — а вместо этого хватаешь новую ярость. Захлёбываешься ею.

Ну вот что можно сказать чуваку, которого не выворачивает, когда школьниц трамбуют в вонючую сырую камеру за плакатик «Долой оккупацию»? За запись в дневничке? За донос другой малолетней дуры?

Ты думаешь, он, этот чувак, ненастоящий фашист, понарошковый? Но он уже строчит донос и на тебя — за оправдание терроризма.

Что с ним делать, если он после этого нормально живёт?

А с нами? С нами что делать?…

Если мы продолжаем жить после этого?

Кулаком в стену. Полоснул лезвием по руке — скривился от боли, отвлёкся на неё и держишься. А не держишься — полосни ещё раз.

Серёгин залепил кулаком по металлической ручке купе, охнул и, с облегчением чувствуя, как боль выгоняет остальные ненужные мысли, вышел на перрон.

Он успокаивался Новосибирском, почти любил его — что для красноярца (урождённый магнитогорец Серёгин, двадцать лет живший на Урале, считал себя именно красноярцем) вообще-то последнее дело. Всё равно что для нацбола славить Америку, для американского республиканца — Сталина, а для сталиниста — «Архипелаг Гулаг».

Красноярец должен хихикать над Новониколаевском (как звали Новосиб в прошлой жизни). Называть его «город с метро», баюкая собственную травму — недоступность завывающих подземных поездов. Наконец, обязательно упоминать отсутствие в Новосибирске заповедника «Столбы» — как финальный аргумент в пользу бессмысленности города-конкурента. Перетягивание короны