Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бывало, я упрашивала бабушку поиграть и спеть, специально чтобы попасть в гостиную. Необыкновенно интересно было сидеть на тонконогом, обитом зеленой парчой стуле и разглядывать забавные безделушки на камине.
С трепетом и восторгом глядела я вокруг: на полированный стол гладкого с причудливыми узорами коричневого дерева, стоявший посреди комнаты, на фотографии в рамках и китайскую вазу, полную сухих лепестков розы. Сбоку стоял столик поменьше, палисандрового дерева, его ящички были набиты мотками шелковых и бумажных ниток всех цветов и оттенков, какие только можно вообразить. Бабушка поднимала крышку столика, доставала коричневую шелковую сумку, всю в складках, и извлекала из нее самые разнообразные сокровища: вырезанную из косточки персика гондолу, веточку коралла, сломанное ожерелье с бусинками венецианского стекла, газовый веер, на котором были нарисованы китайцы и китаянки, предающиеся развлечениям, или лоскутки старых кружев и вышивок; и о каждой вещице бабушка могла что-нибудь рассказать.
Но самым удивительным в этой комнате мне представлялось пианино «Эрард», того же золотисто-коричневого дерева, что и большой стол. Бабушкина игра казалась мне настоящим волшебством. Голос у нее был высокий, серебристый. Пела она без всяких нот, и я очень любила слушать и следить, как ее пальцы легко скользят по клавишам.
— У мамы редкая память, — часто говорили тетки.
Одна из фотографий на столе была в серебряной рамке. Даже тогда, ребенком, я чувствовала, что лицо на фотографии красиво, хоть и принадлежит немолодой уже женщине. Казалось, она вместе со мной слушала пение и игру бабушки.
Однажды я спросила:
— Кто это?
— Это твоя двоюродная бабушка Джорджина, — отвечала бабушка. — Ее называли красой Эдинбурга. Роберт Бернс посвятил ей стихотворение, но он был очень нехороший человек.
Много лет спустя в томике Бернса я нашла стихотворение «Джорджине».
Мне не приходилось слышать, чтоб дедушка ходил в церковь; зато бабушка была глубоко религиозна, но она не принадлежала к пресвитерианам. Иногда она водила меня в деревянную англиканскую церквушку, одиноко стоявшую посреди полей приблизительно в миле от Клервиля; эти поля давно застроены рядами улиц и домов, которые протянулись от Колфилда к Северной дороге и дальше до самого моря в одну сторону и до подножия Данденонгских холмов, ясно синевших на горизонте, — в другую.
Мое критическое отношение к религиозным доктринам впервые проявилось именно в этой церкви. В тот день бабушки там не было. Я с удовольствием отправилась в церковь с дядей Артуром, единственным маминым братом, очень симпатичным, еще молодым холостяком.
Мы просидели рядом до конца службы и выслушали притчу об Иакове и Исаве, которую пожилой священник прочел из Библии. Мне тогда было не больше восьми лет, и все же меня возмутило то, как поступили с Исавом.
— А мне бог не нравится, — заявила я дяде Артуру на обратном пути.
— Почему? — спросил он, должно быть забавляясь моей серьезностью.
Я объяснила, что, по-моему, богу следовало разоблачить обман Иакова. А он допустил, чтоб Исав, хороший сын, который слушался отца и старался добыть ему обед, был лишен родительского благословения, и Авраам благословил Иакова, который так плохо поступил с братом и к тому же врал. Я чувствовала несправедливость и не могла простить богу попустительства обманщику.
К тому времени меня уже приучили верить, что бог всемогущ, он все знает и все видит. Бабушка и мама пришли бы в ужас, узнай они об этих моих рассуждениях, но, очевидно, дядя Артур не выдал меня. Я думаю, он просто был согласен со мной; во всяком случае, между нами установилось взаимопонимание.
Надо сказать, что моя душа так никогда и не оправилась от этого первого разочарования в боге. Ни чтение Библии, ни посещения церквей, ни семейные молитвы, заполнявшие мою юность, ни даже годы религиозного воспитания не уничтожили моего тайного сомнения в доброте и всемогуществе, которые приписывались богу.
Весьма торжественным событием всегда бывал наш с отцом визит к тете Агнес. Однажды, собираясь к ней, отец упомянул про церковь; и, поскольку одеты мы были празднично, как всегда когда ходили в деревянную церквушку около бабушкиного дома, я настроилась соответствующим образом. Но у тети Агнес мы не пели и не становились на колени. Я спросила отца почему. И была разочарована, услышав, что мужа тети Агнес зовут Уильям Чэрч[5]. Значит, она была миссис Чэрч, и хотя в ее доме я испытывала благоговейный трепет, но ни петь, ни молиться там не полагалось.
Тетя Агнес была старшая сестра отца, прозванная в семье «герцогиней». Любая герцогиня могла бы позавидовать величественности и милостивой снисходительности ее манер. Даже отец слегка побаивался ее — а может, делал вид, что побаивается, — так как всегда старался задобрить ее и при ней держался почтительно и сдержанно, чего в обществе других сестер я за ним не замечала. С теми он веселился от души, поддразнивал их и шутил, как мальчишка; он всегда оставался младшим братом, от которого можно ожидать любого озорства, хотя со стороны выглядел весьма представительным и важным господином в цилиндре, сюртуке и черных брюках — костюме, который в те дни носили все люди с положением.
В гостях у тети Агнес отец всегда вел себя безупречно, и от меня требовалось то же самое. Тетя Агнес, на вид очень хрупкая и болезненная женщина, была матерью пяти рослых сыновей и трех дочерей, и почти все они уже были люди семейные, обзавелись детьми. И хотя тетя Агнес носила теперь фамилию Чэрч, тем не менее она считала себя главой рода Причардов в Австралии. На Новой Зеландии фермерствовал дядя Артур, красивый, сильный мужчина, самый старший из Причардов; но он был слишком скромен, чтобы оспаривать авторитет тети Агнес.
Обычно тетя Агнес принимала нас, сидя в кресле, одетая в платье из плотного черного шелка с узким лифом и кружевным гофрированным воротничком, на котором красовалась брошь с крупной камеей; ее седые волосы, уложенные толстыми колбасками, прикрывал кружевной чепец. Она, видимо, понимала, что отец — самый выдающийся в семействе, и отдавала должное его осведомленности обо всем на свете; в то же время она постоянно давала ему советы и словно поучала его; отец принимал все это с большим тактом и отвечал ей всегда мягко и терпеливо. Иногда после визита к тете Агнес отец говорил маме:
— Сегодня герцогиня была к нам весьма милостива.
К моему удивлению,
