Итак, в ту ночь прощания с Гавриэлем, отбывающим в Париж для занятий медициной, вспыхнула искра и начались, таким образом, те великие дни, дни доброй надежды Исраэля Шошана, лучшего друга Гавриэля Луриа. Когда Орита Гуткин вышла на балкон в сопровождении доктора Ландау, она рассуждала, конечно, о художниках и о живописи, ведь в те дни всякий предмет, не связанный с искусством живописи, вызывал у нее зевоту. Странное слово «кубизм», постоянно мелькавшее в потоке ее речи, возбуждало в ней особое, вызывавшее в ее глазах искры восторга наслаждение. Кто не кубист, тот не художник, и всякое искусство, не основанное на кубизме, — не искусство. Доктор Ландау внимал ей, тревожно наморщив лоб. Было видно, что его затруднение лишь возрастает с каждой искоркой воодушевления, сверкавшей из-под ее ресниц.

— Но что такое кубизм, черт возьми? — вдруг загрохотал он своим знаменитым мощным голосом. — Отродясь не слыхивал такого идиотского слова.

— Кубизм происходит от слова «куба», — сказала Орита, сперва собиравшаяся произнести по-английски «кьюб» (она ведь родилась в Англии и начинала думать на английском языке в те годы, когда ее отец обучался в университетах Лондона и Оксфорда), но тут вспомнила, что и на иврите существует слово, образованное от того же греческого корня, из-за этого у нее и сорвалась с языка эта «куба».

— Куба, — пробормотал себе под нос доктор Ландау. — Куба, Пуэрто-Рико, Ямайка… ты имеешь в виду искусство Антильских островов?

Маленький Срулик Шошан так же, как и великий окулист, отродясь не слыхивал слова «кубизм» и не знал, о чем идет речь, но еще прежде, чем доктор Ландау стал отчаливать к Антильским островам, он вспомнил комментированную Мишну[7], которую учил еще во времена занятий в йешиве рава Кука: «И вот кто непригоден: играющий в кубик и ссужающий в рост», и художник-кубист прозвучал для него как кубиаст[8]. Он ненароком влез в разговор и внезапно выпалил:

— Кубик! Ну да, конечно — искусство, основанное на понятии куба, на принципах пространственной геометрии, и как говорили мудрецы Талмуда: «Сделай ограду для Торы», так современные художники-кубисты говорят: «Сделай кубик для искусства».

И, говоря это, он стоял изумленный теми глупостями, которые самопроизвольно вырывались из его рта. Это изумление незамедлительно превратилось в душевное смятение, когда Орита окинула его своим сияющим взором и вместо того, чтобы отчитать его за глупость или скривить губы в презрительной улыбке, захлопала в ладоши и торжествующе воскликнула:

— Чудно, чудно! Это именно то и есть! Я вижу, что ты в этой стране единственный человек, понимающий современное искусство. Тут ведь даже художники все еще пребывают в конце прошлого века. Слушай, нам надо встретиться и поговорить о кубизме. Знаешь что? Приходи ко мне во вторник утром, не слишком рано, скажем — в половине десятого, и мы отправимся погулять на гору Скопус. Ты мне расскажешь, что ты думаешь о последней книге Аполлинера о художниках-кубистах.

Именно так — ни больше и ни меньше, не во сне, а наяву Орита обращается к нему и просит встречи, и все благодаря глупостям, сорвавшимся у него с языка. Дураку счастье, а умному Бог подаст. От волнения у него не нашлось слов, кроме какого-то несвязного бормотания о срочном деле, которое ожидает его где-то там как раз в это время — за час до полуночи, и он тут же выскочил на улицу и кинулся бежать по улице Пророков, а оттуда — направо, на дважды петляющую Абиссинскую, словно две волны, набегая одна на другую, окаменели на бегу. Только добравшись до библиотеки Бней-Брит, он вспомнил, что ключи остались у него дома, и, не переведя дух, он помчался домой и рысью вернулся с ключами в библиотеку. Однако беговая эпопея той великой ночи на этом не завершилась. После всех тщательнейших поисков во всех книжных и журнальных каталогах он не нашел ни последней книги Аполлинера, ни первой, ни даже малейшего намека на существование оного, вместе с кубизмом и всеми художниками-кубистами, словно они существовали лишь в воображении Ориты, метнувшем искру, не попавшую в цель и угодившую в него вместо доктора Ландау. Не успела еще угаснуть эта искра, как вспыхнула новая, погнавшая его (и снова — бегом) к дому Гавриэля Луриа. Единственная слабая надежда найти последнюю книгу Аполлинера о художниках-кубистах или какую-нибудь статью, упоминающую о ней, находилась в руках супруги французского консула, получавшей все журнальные новинки из Парижа, а до нее он мог добраться только через Гавриэля при помощи рекомендации Гавриэлева отца Иегуды Проспер-бека. Было уже два часа пополуночи в понедельник, и до девяти утра во вторник оставалось только тридцать часов, и за эти тридцать часов он должен добраться до консульши, порыться у нее, найти следы того самого человека и получить хоть какое-то представление о том, кто такой этот Аполлинер и с чем его едят, чтобы сказать о нем что-нибудь при встрече с Оритой.

Спеша попасть к Гавриэлю немедленно, сейчас же, чтобы разбудить его, если он уже лег спать, и убедить его в неотложности визита к консульше, который должен быть назначен на самый допустимо ранний утренний час, Срулик не обратил внимания на происходившее в тени ограды докторского дома. Только когда он пробегал мимо ворот, возвращаясь на улицу Пророков, в прозрачной тишине предрассветного Иерусалима его ушей достигли обрывки шепчущихся голосов: что-то вроде приглушенного мужского голоса и хохоток ответившей ему женщины, похожий на смех Ориты.

— Я, видно, действительно устал, — сказал себе Срулик. — Я начинаю бредить и слышать голоса.

И в его памяти всплыл стих из какого-то иного времени, из чего-то, почему-то связанного с Песнью Песней: «И грезил он всю ночь, и грезил он всю ночь».

Да, Орита. На ложе своем спит Орита уж несколько часов, с тех самых пор, как вернулась с отцом с вечеринки, устроенной Иегудой Проспер-беком в честь сына его Гавриэля, готового отплыть в дали дальние, и во сне своем видит она произведения кубизма. А если помышления ее гонят сон из-под век ее, то сидит она на постели, прислонясь к подушке, сложенной вдвое в изголовье кровати, и читает в книге Аполлинера милые комментарии к картинам художников-кубистов.

А если, к примеру, вообразить, что, разглядывая кубистические картины, она внутренним зрением видела возлюбленного души своей и вставала с ложа своего бродить по городу, по рынкам и улицам искать его[9], то уж не к воротам доктора Ландау придет она, не к этому старому грубияну, оскорбляющему кубизм и называющему его «идиотским словом», не к этому окулисту, годящемуся ей в отцы.

Хотя усталость и нашептывает ему в уши обманчивые голоса, на самом деле он вовсе не чувствует никакой усталости. Напротив, все его тело возбуждено и полно какой-то порхающей легкости, хотя, согласно здравому смыслу, ему следовало быть смертельно усталым, ведь устал он еще до наступления ночи, еще до того, как ноги привели его в дом Гавриэля, еще прежде, чем утром встал с постели. Утром, тем далеким утром, воткнутым где-то там, в недрах допотопной эры, поднимаясь усталым навстречу усталому миру, не знал он, что под утро следующего дня будет носиться по улицам, энергичный и бодрый, словно охотничий пес, только что выпущенный в поля. Более всего прочего утомило его поутру глаженье одежды, не само даже глаженье, а мысль, пробудившаяся с ним вместе, в тот миг, когда он открыл глаза и сказал себе: «А сейчас надо погладить рубашку или, на худой конец, воротничок». Хорошо, что он хоть успел постирать рубашку перед тем, как пойти спать.