Из опасения произвести на преподавателя и весь класс впечатление безумца, он не расхохотался во весь голос, а скривился и задушил свой смех в зародыше. Он и вправду превзойдет сам себя с этой своей самой удачной шуткой, этот старый насмешник, этот греховодник — судьбоносный случай, если решит проучить маленького Срулика и вынуть из него душу именно в тот миг, когда он думает о своей ненависти к бабушке Шифре и злится на доктора Цви Садэ. Какой будет последняя картина его жизни, когда этот случай заберет его из земной юдоли? Не любимая и прекрасная картина, не что-нибудь возвышенное и выдающееся, красивое и доброе, а нечто низкое, презренное, ненавистное, дурацкое и мелкое, то, что на самом деле совсем не важно и ничуть его не интересует, нечто вроде этакого доктора Цви Садэ, например. Если бы ему было суждено умереть в эту самую минуту, он хотел бы подумать о чем-нибудь приятном, увидеть цепочку видений из своей земной жизни, которые хорошо было бы взять на память, из-за которых игра стоила бы свеч. Хотя сие размышление ни на чем не основано, и поскольку игра закончена, все это так или иначе ничего не прибавляет и не убавляет, и тем не менее ему было чрезвычайно важно в тот миг подумать о приятном, чтобы перед его глазами встала какая-нибудь картина из жизни, способная порадовать душу, однако злость на бабушку Шифру сменил неприятный привкус, оставшийся у него от разговора с профессором Тальми. Несколько дней тому назад, когда весь план «великого путешествия в Ур Халдейский» был ему уже ясен (хоть в тетради он и записал: «великая поездка», но в душе предпочитал название «великая прогулка», в котором больше ощущались удовольствие и свобода), он хотел поговорить с Тальми о своей идее. В сущности, Тальми был единственным в мире человеком, которому он не только был готов открыть весь план, но и страстно к этому стремился. Ведь сама идея созрела в нем как раз по следам одной из статей Тальми, и весь последний год обучения имел смысл только благодаря лекциям Тальми на тему «духовного кризиса наших дней». Однако желанная встреча, произошедшая в кафе «Гат», не удалась. Чем больше говорил Срулик, тем сильнее ощущал отсутствие отклика, стену непонимания, складывавшуюся у Тальми, совершенно не видевшего, какова нужда во всей этой великой поездке для понимания смысла, скрытого в историях об Аврааме, тем более что ясно как день — никакой новый текст не будет обнаружен ни в Уре Халдейском, ни в Харане. В противовес этому Тальми начал рассказывать Срулику о нескольких текстах, обнаруженных им в прошлом году в библиотеке Британского музея, в которых содержится достаточно материала, чтобы совершить переворот во всех наших представлениях и понятиях, и о том, что он как раз и занят написанием книги по данному вопросу, которой предстоит разорваться бомбой над головами ученых всего мира. На этом этапе Тальми погрузился в некую легкую грусть, придавшую ему выражение морщинистого и очкастого младенца, готового удариться в плач, и начал разглагольствовать о своих бедах, то есть — о бедах, причиняемых ему женою, которая не дает завершить последнюю главу, задерживая разрыв той самой бомбы над головами ученых всего света. Теперь, когда неприятный привкус того разговора вновь стал угнетать его, Срулик окончательно решил попросить о дополнительной встрече, чтобы «во всем разобраться». Провал беседы был следствием не только тяжелого расположения духа Тальми из-за расстройства, причиненного ему женою в тот день, но и по собственной вине Срулика, не сумевшего хорошенько объяснить свои идеи. В следующем разговоре ему удастся хотя бы найти путь к сердцу Тальми.

Когда дверь открылась и секретарша попросила учащегося Исраэля Шошана зайти в секретариат, он понял, что за нею стоит Роза, и прежде чем та раскрыла рот, бросился бежать по направлению к дому, а Роза следом за ним, задыхающаяся, из последних сил.

— Ваша мама, — сказала она на бегу, — упала на пол. Не может встать.

Она пыталась бежать так же быстро, как он, и Срулик стал за нее опасаться.

— Послушай, Роза, — остановившись, сказал он ей очень медленно. — Я теперь и сам доберусь до дому. Тебе не нужно так бежать. Это нехорошо для твоего здоровья. Иди потихоньку — и придешь через некоторое время.

Роза кивнула, целиком соглашаясь с его словами, но тем не менее продолжала бежать следом, стараясь за ним угнаться. Поэтому он решил замедлить бег, и в тот же самый миг ее ноги зацепились за моток электропроводов, сложенный на тротуаре возле дома судьи Гуткина, и если бы он, находясь рядом, не подхватил ее обеими руками, она упала бы навзничь. Один из рабочих, тянувших моток в сторону подъезда, крикнул в ее сторону:

— Ты что? У тебя что — глаз нет?

Будь у него время, Срулик научил бы этого грубияна рабочего, что значит устраивать препятствия в общественном месте, да еще и повышать голос на Розу. Чем больше он приближался к дому, тем сильнее у него сжималось сердце и рос страх, и в тот момент, когда он перешагнул через порог, ему захотелось остановиться и спросить Розу, действительно ли мама еще жива.

Его мать сидела на постели, бледная, слабо улыбаясь в его сторону, и он готов был просто подпрыгнуть до потолка от радости. Значит, в то время как Роза бегала звать его на помощь, она смогла самостоятельно встать и дойти до своей постели, и сесть на нее, и еще, прежде чем сесть, дошла до кухни и взяла себе стакан воды. Как только он увидел ее живой, дышащей, сидящей и улыбающейся хоть и слабой, но выдающей ясное сознание и здравый рассудок улыбкой, он подбежал к ней, и поцеловал, и стал целовать снова и снова в изумительной радости освобождения от кошмара, охватившего и не отпускавшего его с той минуты, как он увидел Розу в воротах семинарии, весь ужас которого он осознал только сейчас, освободившись от его хватки.

Уже несколько месяцев назад он слышал, как врач сказал, что нежелательно оставлять маму одну. Кому-нибудь стоит всегда находиться подле нее, не потому, что ее состояние угрожающе, а потому, что время от времени, неизвестно когда именно, она может терять контроль над своими ногами, и тогда надо поддерживать ее и укладывать в постель, «пока это не пройдет». Тогда врач говорил о необходимости предотвратить «тяжелое падение», и Срулик понял, что он имел в виду опасность того, что, находясь одна, она упадет на спину и расшибет затылок.

Теперь, когда кошмар рассеялся и выяснилось, что она не только не расшибла затылок, но и, судя по всему, не получила серьезных повреждений, все остальное казалось легким — просто вопрос организации. Отныне ему следует так все устроить, чтобы кто-то всегда находился подле нее посменно, но прежде всего надо все-таки позвать врача, чтобы тот ее осмотрел. Словно читая его мысли, Роза сказала:

— Я здесь останусь возле вашей мамы, пока вы сходите позвать врача.

От облегчения он хотел расцеловать и Розу, но внезапно смутился и трусцой выбежал на улицу.

Как Срулик и предполагал заранее, врач при осмотре не обнаружил у его матери никаких телесных повреждений, только потрясение и слабость, и в общем-то не сказал ничего нового ни по поводу постоянной необходимости не спускать с нее глаз, ни касательно шансов на ее выздоровление. Перед уходом он лишь шепнул Срулику на ухо (да и в этом не было ничего особенно нового), чтобы тот как-нибудь на следующей неделе зашел к нему домой для разговора, и Срулик почувствовал, что речь в этом разговоре пойдет о дополнительных проверках в больнице, а быть может, и о возможности госпитализации.