Доктор Тули, на тот момент возглавлявший неонатальное отделение, половину жизни посвятил преданной службе больным малышам и их семьям. Очень высокий и стройный, он двигался, ходил и говорил с достоинством и элегантностью. Надевай он на обход смокинг, это было бы вполне уместно. Вскоре после того, как я начал интернатуру, он попал в автомобильную аварию и сломал ногу – уже не помню, какую. Поэтому весь срок моей работы он передвигался на костылях.

Для любого другого костыли стали бы обузой. Для доктора Тули они были аксессуаром. Конечно, он использовал их для ходьбы, но в то же время, во время лекций, опирался на них, как на трибуну, чтобы освободить руки, и даже поигрывал ими, как джентльмен тросточкой.

Проблема в случае с тем младенцем заключалась в том, что все блестящие умения доктора Тули были бесполезны. Не существовало обследования, процедуры, лекарства, которые смогли бы что-то изменить. И что было гуманней: продлить ребенку жизнь или дать ей закончиться? Если принять какое-то решение, то как его исполнить? А вдруг младенец все-таки может чувствовать боль, и что тогда: страдает он или нет? Как это узнать? И если да, надо ли продлевать его страдания? Вот на какие вопросы должен был отвечать доктор Тули, но делал он это не один. Все мы – ординаторы, интерны, медсестры – вместе ухаживали за ребенком, хотя окончательное решение оставалось, конечно, за ним. Соответственно, какую ответственность он нес перед нами и какую – мы перед ним?

Его первым решением стало положить малыша в палату к здоровым детям, но туда, где его не смогут видеть другие родители и посетители. Во время утреннего обхода мы все – доктор Тули, интерны, ординатор и медсестры, задействованные в уходе за этим младенцем, – по нескольку минут смотрели на него, гадая, как поступить дальше.

Поначалу мы предполагали, что он проживет день или два, но обращались с ним, как с обычным новорожденным. Сосание – один из базовых рефлексов, и он, хотя не сосал хорошо, все-таки мог проглотить немного детской смеси. Именно ее сестры по предписанию доктора Тули начали ему давать. Но прошла неделя, потом десять дней, и ничего не менялось. Да, ребенок немного потерял в весе, но в основном из-за оттока жидкости, скопившейся в голове. Он продолжал дышать, кое-как сосать и жить.

Мы решили прекратить кормление. Я говорю «мы», потому что, хотя решение принимал доктор Тули, мы все участвовали в обсуждении, и никто не возражал. Поскольку мы не знали, может ли младенец в таком состоянии страдать от жажды, доктор Тули распорядился давать ему воду.

Ожидание затягивалось. Время тянулось бесконечно, и каждый новый день напоминал нам о нашей беспомощности. Помню, однажды утром, когда мы стояли вокруг кювеза, кто-то сказал:

– Господи, давайте уже кто-нибудь прокрадется сюда ночью и даст ему морфина.

Мы понимали, что имелось в виду. Все знали, что это было сказано просто, чтобы выразить боль, которую испытывали все мы, наблюдая за разворачивающейся трагедией. Кто-то пробормотал «понимаю», чтобы поддержать говорившего. Остальные промолчали.

На следующий день – кажется, прошло почти три недели – доктор Тули спросил:

– Как вы отнесетесь к тому, если мы перестанем его поить?

Никто не отвечал, поэтому доктор продолжил.

– Вместо этого начнем вводить ему малые дозы морфина, чтобы он точно не испытывал ни боли, ни жажды.

Все согласно закивали. Я тоже сделал глубокий вдох и кивнул.

Дальше все случилось быстро. Через три дня во время обхода я увидел, что кювез пуст. Тогда я обратился к медсестрам и спросил, когда это произошло. Ночью, ответили они. Я поинтересовался, как они себя чувствуют. Сестры ответили, что все в порядке, а одна сказала, что рада, что все закончилось. Потом мы продолжили обход.

Доктор Тули скончался в 1992 г. Отделение интенсивной терапии новорожденных ныне носит имя Уильяма Г. Тули.

Несколько раз я удостаивался чести присутствовать при операциях, которые проводил доктор Альфред А. де Лоримье, и каждый раз меня поражало, как он, даже оперируя пациентов, которые по размеру были меньше его крупных рук с тонкими пальцами, умудрялся выполнять потрясающе тонкую и точную работу, рассказывая при этом истории о своих вылазках на яхте в бухту Сан-Франциско. Помню, однажды он делал операцию малышу, часть кишечника которого отмерла из-за инфекции. Стенки кишечника были не толще, чем резиновые перчатки хирурга, а по диаметру и плотности напоминали тонкие разваренные макароны – и тем не менее быстрыми и легкими движениями он сумел удалить мертвые ткани, а потом невообразимо крошечными стежками соединить два уцелевших конца.

Однажды ему пришлось прооперировать меня самого: у меня появилась небольшая киста над левой ключицей, которая периодически опухала и гноилась. Я беспокоился, что занесу инфекцию в детское отделение, обратился с этим вопросом к нему, и он сказал: «Давайте-ка я посмотрю». Доктор де Лоримье оттянул воротник моей рубашки, бросил беглый взгляд на кисту и спросил: «Есть минутка?» Я кивнул и еще до того, как сообразил, что происходит, уже лежал на спине в процедурной. Он удалил кисту сразу, целиком. Никаких рецидивов не было; на память у меня остался крошечный шрамик.

Но понять, что он за человек, мне довелось, наблюдая за самой виртуозной его операцией, которая состоялась у нас в интенсивной терапии новорожденных как-то ранним утром. Начинался обычный день: если таковые вообще случаются в подобных местах. В детском отделении лежало несколько новорожденных, которые чувствовали себя неплохо и постепенно набирали вес, чтобы выписаться домой.

Но одна малышка, даже после нескольких недель в отделении, которое, заметьте, предназначалось для сильно недоношенных младенцев, по-прежнему оставалась самой крошечной из всех. Насколько я помню, доктор де Лоримье уже оперировал ее по поводу гастрошизиса (врожденного дефекта передней брюшной стенки, при котором мышцы неправильно формируются и у ребенка остается отверстие, в которое выдаются внутренние органы), и она успешно поправлялась. Капельницы в сосудах пуповины у нее уже не было, осталась только та, что поставили в правую ладонь: тонкая пластиковая трубка, которую каким-то чудом ввели в вену толщиной с шелковую нить; вся ладошка, от запястья до кончиков пальцев, не превосходила размерами почтовую марку. Чтобы зафиксировать капельницу на месте, в ладошку вложили кусочек ваты и бинтом примотали к деревянному шпателю, с помощью которого обычно осматривают горло.

Медсестра, приставленная к ней в тот день, являлась, по моему мнению, одной из лучших. Она работала в отделении уже несколько лет и любила свою работу. Она была веселая и симпатичная и замечала любые изменения цвета кожи или дыхания у недоношенных младенцев гораздо быстрее, чем я, так что звала на помощь вовремя и все обходилось. С ней, как и с той сестрой, о которой я уже писал, работать в интенсивной терапии новорожденных было одновременно спокойно и приятно.

Тем сильней оказалось мое потрясение, когда я услышал ее вскрик:

– О боже! Палец! Я отрезала ей большой палец!