И тут он перестал дышать.

А я мгновенно понял, в чем было дело. Даже после всех прошедших лет, тот момент мне вспоминается как самый страшный за всю мою карьеру в медицине.

Помимо ушных заболеваний и менингита, есть еще один вариант развития ХИБ-инфекции: так называемый эпиглоттит, воспаление надгортанника. Анатомически надгортанник представляет собой клапан в форме листка, прикрепленный к передней стенке глотки, непосредственно над входом в трахею. Это своего рода дверца, которая закрывается, не позволяя нам вдыхать пищу, которую мы глотаем, и открывается, когда мы не глотаем, а хотим вдохнуть.

Однако при ХИБ-инфекции тонкий подвижный надгортанник распухает до такой степени, что из тонкого листка превращается в подушку; чем сильней он увеличивается, тем больше перекрывает трахею, так что дышать ребенку становится все трудней.

Как же выглядят такие дети, когда их привозят к врачу? Обычно у них высокая температура, а вид больной, несчастный и напуганный. Они стараются сесть, потому что так им легче дышать. Потом они начинают откидывать голову и наклонять корпус вперед, поддерживая вес тела руками. Эта позиция, называемая ортопноэ, помогает дыхательным путям максимально раскрыться.

Иногда при дыхании они издают хрипящие звуки: это связано с сужением гортани. У них болит горло – настолько сильно, что они не хотят наклонять голову. Отчасти дело в том, что при движении боль усиливается, однако еще важнее то, что при наклоне повышается давление на надгортанник, что усиливает обструкцию и дополнительно затрудняет дыхание.

По сути, любые манипуляции с надгортанником у пациента с эпиглоттитом могут усилить отек и привести к катастрофе. По этой причине, когда врач подозревает эпиглоттит, он не просит пациента сказать «Аааа» и не сует ему в рот шпатель, чтобы посмотреть горло. Он не делает никаких уколов и не меряет температуру. И осмотр дальше не продолжает.

Вместо этого он выключает в комнате освещение и старается обеспечить ребенку покой, например, усадив на колени к матери, которая должна делать что угодно, только бы тот не волновался и не пугался, а сам бежит звонить отоларингологу, который пулей мчится к ребенку, забирает его в операционную и там, с помощью специального инструмента, бронхоскопа, вводит в гортань расширяющую трубку. После этого ребенок, наконец, может свободно вздохнуть – а с ним и все остальные.

Но я ничего этого не сделал. Наоборот, я уложил пациента на стол, помог свернуться клубком и прижал подбородок к груди – ровно в том положении, которое ему ни в коем случае нельзя было принимать.

И теперь он не дышал.

В тот момент все, что вы только что прочитали выше, вспыхнуло у меня в мозгу гигантским взрывом – вместе с пониманием, что я, кажется, его убил.

Что же мне оставалось делать?

Единственное, что я еще мог: перекатить малыша на спину, распахнуть ему рот, запрокинуть голову, чтобы максимально открыть дыхательные пути, надеть на лицо дыхательную маску и качать мешок, чтобы дышать вместо него.

Я знал, что это не поможет: все равно надгортанник перекрыл дыхательные пути. Невозможно обеспечить пациенту достаточную вентиляцию легких при обструкции, если ее не устранить.

За исключением, как оказалось, случаев – пускай даже редких, – когда все-таки возможно.

Смотрите сами. Он был пятилетним мальчиком. Я – тридцатидвухлетним мужчиной. Я был гораздо сильней его. У него для дыхания оставались только диафрагма и реберные мышцы, а у меня – целых две руки. Он не мог втянуть воздух в легкие из-за распухшего надгортанника, но я совершенно точно мог его туда протолкнуть.

Что я и сделал. Одновременно я скомандовал медсестре вызывать дежурного отоларинголога и начать вводить антибиотик через капельницу. А потом еще полчаса стоял там вместе с медсестрой и дышал вместо ребенка – с помощью маски и дыхательного мешка.

Мальчику стало легче. До начала вентиляции он был сильно утомлен и напуган, что еще сильней затрудняло дыхание. Теперь же ему ничего не нужно было делать: он и так получал достаточно кислорода. Оставалось расслабиться и отдыхать на кушетке, пока мама успокаивала его, а я качал мешок.

Отоларинголог вскоре прибыл. Он заранее предупредил свою команду, так что малыша быстро забрали в операционную. Через пару дней его выписали – в полном здравии.

Я же сделал из этого случая два вывода. Во-первых: если даже пациент не может дышать самостоятельно, не исключено, что я могу дышать за него, особенно если это ребенок. В следующие несколько лет – пока не исчезла ХИБ-инфекция, а с ней и детский эпиглоттит – я столкнулся еще с четырьмя или пятью случаями этого заболевания, и двоих пациентов спас с помощью дыхательного мешка, поскольку отоларингологическая помощь задерживалась. Все они выздоровели.

Во-вторых (что я и так знал, но теперь зарубил себе на носу навечно), я сделал самую опасную врачебную ошибку: поставил диагноз без соответствующего обследования – по сути, еще до того, как увидел пациента. Вот почему, когда он оказался передо мной, я обратил внимание на те симптомы, которые рассчитывал увидеть – высокую температуру, боль в шее, усталый вид, – а учащенное дыхание приписал лихорадке и общему недомоганию, не принимая в расчет признаки, которых не ожидал, то есть указывающие на респираторную обструкцию. А ведь у меня были все средства, чтобы поставить верный диагноз.

Я мог убить этого малыша. Собственно, я почти его убил. Я ставлю диагнозы постоянно; но теперь в такие моменты я напоминаю себе слова Оливера Кромвеля из письма, написанного больше 350 лет назад и обращенного к Генеральной Ассамблее церкви Шотландии: «Именем Христа заклинаю вас, допустите все-таки мысль о том, что можете ошибаться».

Я ненавижу утопленников.

То есть не тех, кто тонет; Господи, конечно нет!

Я ненавижу, когда внезапно вода отнимает жизнь: в первую очередь – и в большинстве случаев – у детей. Ненавижу смотреть в перепуганные лица их родителей и говорить, что ребенок, который пару минут назад беззаботно играл, ушел навсегда. И больше всего ненавижу, что практически никогда ничего нельзя сделать, невозможно вернуть их назад.

Я ведь пришел в экстренную медицину, чтобы спасать жизнь!

Это случилось после обеда, в прекрасный солнечный день. Прекрасный и солнечный – то есть именно такой, когда всем детям хочется искупаться. Дело было в Юкии, в Северной Калифорнии, в начале восьмидесятых. Тогда все солнечные дни были прекрасны.

Помнится, была суббота. В пункте скорой помощи тем утром стояла тишина. Ничего удивительного: даже тот, кому нездоровится, вряд ли потащится в больницу прекрасным субботним утром. Все велосипедные заезды, марафоны, футбольные матчи и игры в регби только-только начались, так что до послеобеденного наплыва пострадавших на них еще оставалось время. В такой день если и звонят в скорую помощь, то только по действительно серьезному поводу.