пар он, к счастью, уже выпустил. В своем теперешнем раздражении Филлип был суров, но безобиден.

— У меня нет никакого мнения по этому вопросу.

— А зачем спрашиваешь?

— Затем, что ты из-за этого едва не забил человека до смерти.

— Это тут совершенно ни при чем. Я же сказал, Лин просто действует мне на нервы. — Он испустил тектонический вздох. — Но надо бы сходить извиниться перед ним. Ты права. Не знаю, что на меня нашло, херь какая-то.

Я молчала, пока шаги Филлипа не замолкли в коридоре, а потом повернулась и…

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Женский голос, сладкий и полный желания. Я смутно почувствовала, как трещит мой мозговой ствол, как гормоны стресса завывают в двигательной системе, требуя, чтобы я бежала, немедленно укрылась в уголке задумчивости, в людской, да где угодно, лишь бы уберечься, чтобы я бежала, просто бежала сейчас же.

Но мое тело не слушалось призыва.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Она — я представила себе девушку меньше меня ростом, моложе, черные волосы водопадом льются со «вдовьего мыска» — произнесла это снова, на сей раз настойчивее. Я почувствовала, как зубы смыкаются на мочке моего уха, как язык ощупывает его края. Ее дыхание было влажным, теплым.

Суэномацуяма нами мо коэнаму…

Что?

Слово камнем застряло в моем горле, холодное и мертвое. Спотыкаясь, с гудящей головой, на негнущихся ногах я проковыляла к зеркалу. Мне это мерещилось. Мне это не мерещилось. Мной что-то овладело, меня что-то захватило, и теперь в любую секунду я могла перерезать себе горло и стать первой жертвой этой ночи.

В конце концов, разве это не главное требование сценария ужастика? «Не такие» — странные, чокнутые, с татуировками, с проколотым языком — всегда должны умирать первыми. Пережевывая эту мысль вязкими остатками сознания, я скользила взглядом по зеркалу и чувствовала, как сводит живот.

Столько мыслей. И все не более чем сиюминутное отвлечение.

Я всмотрелась в отполированную медь, и, господи боже, она была там. Стояла позади меня, уткнув подбородок в мое плечо, обвивая руками мою талию. Пальцы по-собственнически зарылись в ткань моей рубашки. Она была так близко, однако я почему-­то не могла разглядеть ее лица.

Нет.

Не может такого быть.

С моим зрением все было в порядке. Это все мой мозг. Мозг не мог рассортировать зрительные впечатления, не мог обработать и сохранить в памяти сведения о ее лице, не удерживал в себе ничего, кроме красного бутона губ и глянцевого блеска черных волос.

Ее руки зашевелились. Пальцы нырнули во впадины между ребрами, стиснули меня. Я охнула от боли, а она в ответ стала издавать животные звуки, нежные, успокаивающие. Свет пробивался сквозь щель ее рта, и там не было ничего, кроме мрака и кислого запаха, ничего кроме…

…черных…

…зубов…

— Кошка?

Я подскочила на месте. Я стояла там, где стояла с самого начала, боком к зеркалу, и не было никакой мертвой женщины, сжимающей меня. Не было даже испарины на моей коже — свидетельства того, что я чуть не сошла с ума от страха. Были лишь тишина и заплесневелая жара — воздух в комнате имел густой вкус просфоры, бледной, сухой, переслащенной.

— У тебя все хорошо?

Талия оперлась о дверной косяк, сложив руки на груди, между словами ее реплики затаились сотни невысказанных фраз, и самой легкоугадываемой была: «Ты что, мать твою, творишь?»

Серьезной враждебности от Талии, впрочем, не исходило. Для этого она была слишком хорошо воспитана. Но она вечно чего-то недоговаривала, ведь, даже если ты обрядишь свинью в бриллианты, она изваляется в грязи при первой возможности. Как бы Талия мне ни улыбалась, она не была мне не рада.

— Ты стояла, уставившись в стену.

— Правда?

Губы Талии вновь превратились в тонкую линию, а когда она заговорила, то без своей обычной шелковой мягкости, а голосом, огрубевшим от злобы:

— Знаешь, нас никто не заставляет дружить, но тебе не обязательно быть такой сучкой.

«Сучка» — из тех слов, что действуют как выстрел, отдаются в ушах, как удар кулаком. Я вздрогнула, мир снова сделался четким: теплое сияние свечей вдалеке и холодный, как ледник, взгляд Талии.

— Чем я тебя так бешу? В смысле, помимо уже известного факта?

— Ты бесишь меня тем, что даже на простой вопрос ответить не можешь без попытки повыпендриваться.

— Прости за неприятную новость, но я не пытаюсь выпендриваться, я…

— Ну вот! О чем я и говорю. Я спрашивала, все ли у тебя хорошо. И ни о чем больше. И ты даже на это не смогла ответить без своих поганых заки­донов.

— Ты серьезно это имела в виду?

— Что?

— Ты серьезно это имела в виду?

— Чтоб тебя, ты вообще о чем? — вытаращилась на меня Талия. — Что ты несешь?

Я понимала, почему Лин хохмит в любой сложной ситуации. Легче прикрыться болтовней, уклониться от сизифова труда эмпатии. Легче не думать о ней и о том, что мой мозг кипит от воспоминаний о девочке-женщине в зеркале. Я провела пальцами по макушке, пригладила волосы и улыбнулась:

— Твоя озабоченность моим состоянием — это было всерьез?

— Ах ты дрянь! — Я попала в яблочко. — Вот что я получаю от тебя в награду за доброту.

— Вот что ты получаешь в награду за лицемерие.

— Что тебе от меня надо? — Ее голос сорвался. — Я стараюсь ради Фаиза. Тебя я не люблю и считать себя из-за этого сволочью не собираюсь. Ты пыталась нас разлучить. Но знаешь что? Я работаю над собой. Я бы выложила кучу денег за то, чтобы тебя здесь не было, но мы имеем то, что имеем. Так что давай ты, мать твою, пойдешь мне навстречу.

— Если тебе от этого полегчает, то я тоже была бы рада, если бы тебя здесь не было.

— Надеюсь, дом тебя сожрет. — На большее добросердечности у Талии не хватило.

— И тебе того же.

— Чья очередь?

— Без понятия.

Лин подкинул вверх зернышко карамельного попкорна, но не поймал, промахнувшись на миллиметр. Попкорн отскочил от его носа и закатился под этажерку. Толстощекие куклы в потрепанных одеяниях правителей, до сих пор сохраняющие блеск