— Кошка, ты чего? — изумленно хохотнул он.

— Я тебя ни в чем не обвиняю. Мне все равно. Просто любопытно. — Я погладила бамбуковый шест — на пальце остались пыль, истлевающие растительные волокна и что-то маслянистое, непонятное.

— Где-то через месяц после тебя. Но у нас как бы не было эксклюзивных прав друг на друга.

— Угу, эксклюзивность — это вообще не по твоей части.

— Да я не о том! — Сколько искренности в этих золотисто-голубых глазах с медовыми ободками вокруг черных зрачков. — Мы просто были еще детьми. Мы и сейчас дети. Нынешние отношения не перейдут с нами во взрослую жизнь. По большей части не перейдут. А у Талии с Фаизом — другое. Короче, неважно. Когда я стану постарше, остепенюсь. Но сейчас я проживаю лучшие годы своей жизни, и я не хочу упустить их, будучи прикованным к человеку, которого в тридцать разлюблю.

В его взгляде появилась мольба.

— Ты же понимаешь, правда? — спросил Филлип. Он жаждал получить утвердительный ответ.

— Мне просто любопытно, знает ли Фаиз, что вы встречались.

Филлип замер:

— Это пусть Талия ему расскажет. Не я.

Я как следует обдумала свою следующую реплику:

— На тот случай, если он не знает, мне кажется, надо постараться притвориться, что у вас этого даже в планах никогда не было.

— Зачем? — простодушно поинтересовался он.

Я вспомнила зубы Фаиза, обнаженные в оскале — широком и злом.

— Фаиз может не обрадоваться, если неожиданно выяснит, что ты спал с его невестой.

— Он взрослый человек. И он мужчина. Он не будет заморачиваться чужой постельной историей.

— Филлип, лучше перестраховаться, чем жалеть потом. — Я сделала паузу. — И кстати, что за херня? Фаиз у нас взрослый и самостоятельный, а ты — мальчик, который еще не нагулялся?

— Слушай, люди взрослеют разными темпами.

— Господи! Ладно. Просто приложи усилия, чтобы не проговориться Фаизу о том, что ты спал с его ненаглядной.

— О’кей. — Филлип протянул руку, его бесцеремонные ногти коснулись складки на моей рубашке. — Ради тебя.

Я дернула плечом:

— Не делай так. — Что-то сжималось у меня внутри, под клеткой ребер, когда я впитывала взглядом его силуэт, лицо, будто запечатленное в технике кьяроскуро, безупречную улыбку. Ничто во всей Вселенной не могло устоять перед этими скулами. — Ты же знаешь, нужно спросить разрешения.

— Прости, я забыл. — Гладкое, как первое слово, сорвавшееся с мокрых от молока детских губ, плечо дернулось вверх и опустилось.

Мой взгляд начал блуждать и в конце концов упал на перегородку. Там была изображена рыночная толчея, меж черногубыми домохозяйками шныряли еноты…

Я пригляделась. Нет, это были не еноты. Тануки[2] с волочащимися по земле мошонками. Художник даже прорисовал тонкие волоски, старательно обозначил очертания яичек, прячущихся в темных кожаных мешочках. Почему-то непристойность этой картины внушала мне меньшее отвращение, чем зеленая подстилка, на которой стоял Филлип. Папоротники доходили ему до колена, льнули к его икрам, точно растительные кошки.

— Ну, так сколько призраков, думаешь, мы найдем? — спросил настроившийся на светскую болтовню Филлип, сияя улыбкой, как политик на обложке GQ, только лучше, потому что его улыбка была искренней — широкой, как океан, но при этом простецки-мальчишеской от природы.

— Одного уж точно.

Я подумала о телах. Подумала о том, сколько девушек покоятся под полом, голова к голове, туловища обратились в макраме из переплетенных ног и стиснутых рук.

— Ага. Она наверняка какая-нибудь Королева проклятых или вроде того. Интересно, какая она на вид? — Филлип поводил руками в воздухе, ладонями обозначая сладострастные выпуклости и впадины воображаемой фигуры. — Готов поспорить, горячая штучка.

Перед моим мысленным взором возник портрет покойной — обладательницы того голоса, что я слышала: круглое лицо с широкими холмами скул, но в целом изящное, плоть источена голодом и червями, тело напоминает воск. Водопад черных растрепанных волос кое-где до сих пор удерживают острые золотые булавки.

— Не думаю, что можно остаться горячей штучкой, пролежав столько лет мертвой.

— Задействуй хоть чуть-чуть воображение. Те­лесная оболочка, разумеется, подверглась разложению. Но ее духовная сущность, возможно, нет.

— Пошляк ты, Филлип. — Мой смех вышел жалким, натужным, фальшивым, вымученным.

Но Филлип, ничего не заметив, все так же широко ухмылялся. Я не могла прогнать из головы мысль о том, что скрывается у него под ногами.

— Я просто распаленный самец, — признался он. — И веду себя соответственно.

Это уже была наглость за гранью приличия.

— Прелестно. Пообещай мне, что будешь держать себя в руках.

— Обещаю приложить все возможные усилия. — Филлип вытянулся по струнке, притиснул к сердцу сжатую в кулак руку, словно принося военную присягу. Снова эта ухмылка, этот самоуверенный, оплаченный госбюджетом оскал кандидата в президенты.

— Лососни тунца. — Я показала ему средний палец и перевела взгляд на перегородку.

Там красовались не только тануки. Были и другие ёкаи[3]. Всевозможные ёкаи, настоящий парад нечисти. Кицунэ[4] в изысканных томэсодэ[5], с вопросительно загнутыми хвостами. Нингё[6], выползающие из полного сокровищ моря. Каппы[7] и громадные óни[8], торгующиеся над корзинами, полными огурцов. Все лица, вышедшие из-под кисти художника, принадлежали ёкаям. Даже лица домохозяек: у одних имелись глаза, у других — только губы, у некоторых рты были распялены в жуткой улыбке до ушей. Они все были гребаными ёкаями. Все до единой.

— Кошка, я просто хотел тебя посмешить. И все.

— А… теперь это так называется.

Филлип смахнул с глаз челку и прижал ладони к груди в карикатурной имитации отчаяния:

— Ты больно меня уязвила.

— Это твое эго тебя уязвило. Я лишь послужила его орудием.

И тут он рассмеялся. Как будто это было не важно, как будто это не могло иметь никакого значения ни для него, ни для кого бы то ни было, как будто не имело никакого значения, что столько людей в этом мире ждут, готовые пожертвовать всем ради одного его поцелуя. Филлипу не было нужды марать себя злобой — при его-то благословенно-изобильной гетеросексуальной, белой, маскулинной, финансово обеспеченной жизни.

— Ты клевая девчонка, Кошка. Ты же это знаешь, верно? А клевые девчонки заслуживают счастья.

— Думаю, ты несколько преувеличиваешь, — ответила я, выдав в качестве бонуса полуулыбку. Все эти пожелания счастья — тоска смертная, но я не могла винить Филлипа за его благие намерения. Я ужасно устала. Устала быть несчастной, а еще сильнее устала стыдиться того, что я несчастна. С учетом того, какую неподъемную глыбу представляла собой вера Филлипа в