Данте.

– Нет, неправда, – сказал он. А потом повторил: – Неправда.

Кажется, он даже немного расстроился.

– Ну ладно, – вздохнул я. – Неправда. Ты не псих и ты не японец.

И тут он потянулся и развязал мне шнурки.

– Сними обувь, Ари, – сказал он. – Почувствуй вкус свободы.

Потом мы вышли на дорогу и начали играть в игру, которую Данте придумал на ходу. Мы соревновались, кто дальше зашвырнет свои кроссовки. Данте продумал все до мелочей: три раунда по два броска, и каждому – кусочек мела, чтобы отмечать, куда долетает кроссовок. У отца он одолжил рулетку; правда, отмерить ею можно было не слишком много – едва ли десять метров.

– А зачем нам вообще замерять расстояние? – спросил я. – Можно ведь просто кидать кроссовок и отмечать, куда он приземлился. Побеждает тот, чья отметка дальше. Все просто.

– Нам нужно знать точное расстояние, – возразил Данте.

– Зачем?

– Затем. Если уж что-то делаешь – будь добр, знай, что именно ты делаешь.

– Никто не знает точно, что делает, – сказал я.

– Это потому что люди ленивые и недисциплинированные.

– Тебе никогда не говорили, что иногда ты разговариваешь как чокнутый, хоть и на безупречном английском?

– Во всем виноват мой отец.

– В твоей чокнутости или в безупречном английском? – Я покачал головой. – Данте, это же просто игра.

– И что? Даже когда играешь в игру, Ари, нужно понимать, что делаешь.

– Да я и так понимаю, что мы делаем, Данте. Мы придумываем игру: кидаем кроссовки вдоль улицы и смотрим, чьи полетят дальше, – вот что мы делаем.

– Это что-то вроде метания копья, так?

– Ну да, вроде того.

– Но ведь на соревнованиях по метанию копья измеряют расстояние, правда?

– Да, но это настоящий спорт, Данте. А наша игра – нет.

– Это тоже настоящий спорт. Я настоящий. Ты настоящий. Кроссовки настоящие. И улица настоящая. И установленные нами правила – тоже. Что еще тебе нужно?

– Ты просто все усложняешь. После каждого броска нам приходится возиться. Разве это весело? Все веселье – в бросках.

– Нет, – возразил Данте. – Веселье – в игре. Веселье – во всем.

– Не понимаю, – сказал я. – Кроссовки бросать весело. Согласен. Но растягивать вдоль дороги рулетку твоего папы – это лишняя работа. Что в этом веселого? Да и вообще, вдруг проедет машина.

– Проедет – отойдем. Ну или можем пойти в парк.

– На дороге прикольнее.

– Да, на дороге прикольнее.

Ну хоть на чем-то мы сошлись.

Данте посмотрел на меня. Я посмотрел на него.

Я понимал, что у меня нет шансов. Что мы будем играть по его правилам. Но, честно говоря, важны они были только для Данте. А мне по большому счету было все равно. Так что дальше игра пошла с полным набором: кроссовками, мелками и рулеткой его отца. Мы придумывали правила на ходу, и они постоянно менялись. В конце концов мы решили, что будет три сета, как в теннисе. В каждом сете по шесть бросков. То есть всего по восемнадцать. В двух сетах из трех победил Данте. Но самый дальний бросок выполнил я. Четырнадцать метров сорок сантиметров.

Из дома вышел отец Данте и покачал головой.

– Чем это вы тут занимаетесь?

– Играем.

– Что я тебе говорил, Данте? На дороге играть нельзя. Парк ведь совсем рядом. – Он указал в сторону. – И что… – начал было он, но осекся. – Вы что это тут, обувью швыряетесь?

Данте не боялся отца. Конечно, тот и не выглядел пугающе, но все-таки отец есть отец, и сейчас он стоял рядом и строго на нас смотрел. А Данте даже не шелохнулся, уверенный, что сможет отстоять свою точку зрения.

– Мы не швыряемся, пап. А играем. Это как метание копья, только для обывателей. Мы соревнуемся, кто дальше запульнет свой кроссовок.

И его отец рассмеялся.

Причем как – прямо расхохотался.

– Честное слово, ты единственный мальчишка во Вселенной, который мог выдумать игру только ради того, чтобы как следует отлупить свои ненавистные кроссовки! – Он снова зашелся смехом. – Твоя мама будет в восторге.

– Нам вовсе не обязательно ей рассказывать.

– Нет, обязательно.

– Почему?

– Такое правило: никаких секретов.

– Но мы играем посреди дороги – какой уж тут секрет?

– Это станет секретом, если мы ей не скажем. – Он ухмыльнулся – не сердито, но все же с отцовской нарочитостью. – Идите в парк, Данте.

В парке мы нашли для игры отличное место.

Я изучал лицо Данте, пока он с силой швырял кроссовки. И все-таки мистер Кинтана был прав. Игра для Данте в самом деле была лишь поводом отлупить ненавистную обувь.

Двенадцать

Однажды после бассейна мы сидели на крыльце его дома.

Данте рассматривал свои ноги. Выглядело это забавно, и я улыбнулся.

Он тут же спросил, почему я улыбаюсь.

– Просто, – ответил я. – Что, уже улыбнуться нельзя?

– Ты говоришь неправду, – сказал он.

У него был пунктик насчет правды. Этим он напоминал мне моего отца. Только тот держал свою правду при себе, а Данте считал, что правду нужно выражать словами. Вслух. Делиться ею с другими.

Я не был похож на Данте. Скорее походил на папу.

– Ладно, – признался я. – Я улыбался, потому что ты разглядывал свои ноги.

– Необычный повод для улыбки, – заметил он.

– Просто это странно, – сказал я. – Кто вообще разглядывает свои ноги? Ну, кроме тебя.

– Нет ничего плохого в том, чтобы изучать свое тело, – сказал он.

– Тоже очень странная фразочка. – В моей семье никто не говорил о подобных вещах. Просто у нас это не было принято.

– Проехали, – сказал он.

– Проехали, – повторил я.

– Ты любишь собак, Ари?

– Люблю.

– Я тоже. Им не нужно носить обувь.

Я рассмеялся. Мне начинало казаться, что я только и делаю, что смеюсь над шутками Данте. Правда, Данте и не пытался шутить. Он просто был собой.

– Я хочу попросить у отца разрешения завести собаку. – Глаза у него при этом просто горели. Мне всегда было интересно, откуда в нем столько огня.

– А какую собаку ты хочешь?

– Не знаю, Ари. Какую-нибудь из приюта. Ну, знаешь, одну из тех, что выбросили на улицу.

– Ясно, – сказал я. – Но как ты будешь выбирать? В приюте очень много собак. И все они хотят попасть в добрые руки.

– Это все из-за того, что люди такие злые. Выбрасывают собак, будто они мешки с мусором. Ненавижу.

Мы сидели и разговаривали – и вдруг услышали шум: в парке через дорогу от нас кричали какие-то мальчишки. Их было трое, все чуть младше нас. У двоих в руках были пневматические ружья, которыми они указывали на только что