class="p1">– Странное утверждение, – заметил я.

– Странное, – поддакнул он.

– Странное, – повторил я.

Десять

Одной безлунной ночью мы с родителями Данте поехали в пустыню, чтобы опробовать его новый телескоп. По дороге Данте с отцом подпевали «Битлз» – правда, оба не попадали в ноты, но им было все равно.

Они часто касались друг друга. Семья любителей понежничать. Каждый раз, приходя домой, Данте целовал маму и папу в щеку – или они целовали его, как будто это у них в порядке вещей.

Я задумался о том, как бы отреагировал мой отец, поцелуй я его в щеку. Нет, кричать бы он, конечно, не стал. Но все-таки…

Дорога до пустыни была долгой. Похоже, мистер Кинтана знал отличное место, откуда мы могли понаблюдать за звездами.

Место вдали от городских огней. Вдали от засветки[13] – так это называл Данте. И, похоже, он о ней знал немало.

Мистер Кинтана и Данте занялись установкой телескопа. Я наблюдал за ними и слушал радио.

Миссис Кинтана предложила мне колу, и я взял ее из вежливости.

– Данте говорит, ты очень умный.

Мне всегда становилось не по себе от комплиментов.

– Не такой умный, как Данте.

Тут Данте прервал наш разговор:

– Мы же уже обсудили это, Ари.

– Что? – спросила его мама.

– Ничего. Просто большинство умных людей – мудаки.

– Данте!

– Да, мам, знаю, следить за языком.

– И почему ты так любишь ругаться, Данте?

– Это весело, – ответил он.

Мистер Кинтана рассмеялся.

– Это и правда весело, – сказал он и тут же добавил: – Но веселиться так можно только тогда, когда мамы нет рядом.

Миссис Кинтане его совет не понравился.

– Чему ты его учишь, Сэм?

– Соледад, мне кажется…

Но их перебил Данте, глядевший в телескоп:

– Ого! Пап, ты только посмотри! Смотрите, скорее!

На некоторое время мы притихли.

Всем очень хотелось посмотреть на то, что увидел Данте.

Стоя посреди пустыни, мы молча обступили телескоп и принялись ждать своей очереди. Когда настал мой черед, Данте стал объяснять, что именно я вижу, но я ничего не слышал. Пока я рассматривал бескрайнюю Вселенную, что-то во мне перевернулось. В телескопе мир казался гораздо ближе и больше, чем я себе представлял. Он был таким красивым и ошеломляющим, что я, сам не знаю почему, вдруг почувствовал, что и во мне есть нечто большое и важное.

Наблюдая за тем, как я изучаю небеса сквозь линзы телескопа, Данте прошептал:

– Однажды я открою все тайны Вселенной.

Я улыбнулся.

– И что же ты будешь с ними делать, Данте?

– Что-нибудь придумаю, – ответил он. – Может быть, изменю мир.

И я ему поверил.

Из всех, кого я знал, подобное мог сказать один лишь Данте. Я был уверен, что, повзрослев, он никогда не ляпнет чушь вроде «Девчонки – они как деревья».

Той ночью мы спали у него на заднем дворе и слушали разговоры его родителей, долетавшие до нас из открытого окна кухни. Мать Данте говорила на испанском, а отец – на английском.

– Они всегда так делают, – заметил Данте.

– Мои тоже, – сказал я.

Мы с ним почти не разговаривали. Просто лежали и смотрели на звезды.

– Ужасная засветка, – сказал он.

– Ужасная засветка, – повторил я.

Одиннадцать

Важный факт о Данте: он не любил носить обувь.

Когда мы катались на скейтбордах в парке, он всегда снимал кроссовки и водил ногами по траве, будто пытался что-то с них стереть. И когда ходили в кино, он тоже всегда снимал кроссовки. Однажды он там их и забыл, и нам пришлось вернуться. Из-за этого мы опоздали на автобус, а когда заскочили в следующий, Данте снова разулся.

Как-то раз мы вместе пришли на воскресную службу. Сидя на скамье, Данте развязал шнурки и вытащил ноги из кроссовок. Я выразительно на него посмотрел. Он закатил глаза, указал на распятие и прошептал:

– Иисус тоже ходил босиком.

И мы оба прыснули.

Когда Данте приходил ко мне в гости, он всегда оставлял обувь на крыльце и только потом заходил внутрь.

– Так делают японцы, – пояснил он как-то. – Они не заносят грязь в чужой дом.

– Ага, – сказал я. – Вот только мы не японцы, а мексиканцы.

– Ну, мы не настоящие мексиканцы. Мы ведь не в Мексике живем, правда?

– Но именно там жили наши предки.

– Ладно, ладно. Но что мы вообще знаем о Мексике?

– Мы говорим по-испански.

– Не так уж и хорошо.

– Говори за себя, Данте. Ты такой pocho.

– Что еще за почо?

– Недоделанный мексиканец.

– Ладно, может, я и почо. Но я все равно считаю, что мы можем заимствовать что-то из других культур.

Не знаю почему, но я вдруг расхохотался. По правде сказать, я уже попривык к его войне с обувью.

А в другой раз я все-таки не выдержал и спросил:

– Так чем тебе не угодила обувь?

– Не нравится, и всё. Точка. Нет тут никакой таинственной подоплеки. Я ее с рождения недолюбливал – вот так вот все просто. Правда, мама усложняет жизнь, заставляет обуваться. Говорит, мол, существуют правила, да и заразу можно подцепить. Она боится, что люди подумают, что я какой-то мексиканский бедняк. Говорит: «Мальчишки в бедных мексиканских деревнях убили бы за кроссовки». Говорит: «Ты-то можешь позволить себе обувь, Данте». И знаешь, что я ей отвечаю? «Нет, я не могу позволить себе обувь. Разве у меня есть работа? Я ничего себе позволить не могу». И тут она всегда убирает волосы с лица и говорит: «“Мексиканец” не должно означать “бедняк”». Ее трясет при одной мысли о том, что меня примут за оборванца. И мне всегда хочется сказать: «Мам, ну при чем тут бедность? При чем тут мексиканцы? Я просто на дух не переношу обувь». Но я понимаю, что ее просто так воспитали. Поэтому, когда она повторяет: «Данте, мы можем позволить себе обувь», – я только киваю. Я понимаю, что дело не в том, можем мы себе позволить обувь или нет. Но знаешь, она всегда так на меня смотрит… А я смотрю на нее в ответ – и начинается… Короче, я, мама и обувь – не лучшая тема для разговора. – Он по обыкновению поднял взгляд на раскаленное полуденное солнце. Он всегда так делал, когда о чем-то думал, – глядел на небо. – Понимаешь, носить обувь – противоестественно. Это мое фундаментальное убеждение.

– Фундаментальное убеждение?

Он любил говорить как ученый или философ.

– Ну да. Основополагающий принцип.

– Основополагающий принцип?

– Ты смотришь на меня так, будто я псих.

– Потому что ты псих и есть,