– Получилось! Подстрелили!

Один из них прицелился куда-то в крону дерева.

– Эй! – закричал Данте. – А ну хватит!

И не успел я опомниться, как он уже пересек дорогу. Я бросился за ним.

– Хватит! Да что с вами не так? – Данте выставил руку, жестом пытаясь их остановить. – Отдай мне ружье.

– Хрен тебе, а не ружье.

– Это противозаконно, – выпалил Данте. Он был в бешенстве – по-настоящему в бешенстве.

– А вторую поправку не хочешь?[14] – отмахнулся парень.

– Ага, точняк, вторая поправка! – поддакнул другой, прижимая к себе ружье.

– Вторая поправка не касается пневматики, придурок. Да и в любом случае оружием запрещено пользоваться в общественных местах.

– И что ты мне сделаешь, дерьма кусок?

– Остановлю тебя.

– Каким же образом?

– Мы надерем ваши тощие задницы и отпинаем вас до самой мексиканской границы, – вмешался я.

Я чувствовал, что должен сказать именно это. Наверное, я просто боялся, что эти парни побьют Данте. Они не отличались ни умом, ни крепким телосложением – обычные злобные идиоты, – однако я знал, что злобных идиотов нельзя недооценивать. Может, Данте и недоставало злобы, чтобы побить их, зато мне ее было не занимать. И если кто-то напрашивался на драку, я никогда не мешкал.

Какое-то время мы глядели друг на друга, соизмеряя свои силы. Я чувствовал, что Данте понятия не имеет, что делать дальше.

Один из парней смотрел так, будто хотел наставить на меня ружье.

– На твоем месте я бы не стал этого делать, ублюдок ты конченый, – сказал я и с этими словами выхватил у него ружье.

Произошло все быстро и неожиданно. Главный урок, которому я научился в драках: двигайся быстро, будь непредсказуем. Всегда работает. Это первое правило любой драки. И теперь я стоял, сжимая в руках ружье.

– Тебе повезло, что я не засунул его тебе в задницу.

Я бросил ружье на землю. Мне даже не пришлось их прогонять – они тут же слиняли сами, ругаясь себе под нос.

Мы с Данте посмотрели друг на друга.

– Не знал, что ты любишь драться, – сказал Данте.

– А я и не люблю, – сказал я. – Ну, не особо.

– Нет. Любишь, – возразил он.

– Возможно, люблю. А я не знал, что ты пацифист.

– Возможно, я и не пацифист. Возможно, я просто считаю, что для убийства птиц нужна веская причина. – Он изучал мое лицо. Я не знал, что он пытается понять. – А еще ты неплохо ругаешься.

– Ага, но только давай не будем говорить об этом твоей маме, Данте.

– И твоей тоже.

Я посмотрел на него.

– У меня есть теория насчет того, почему мамы такие строгие.

По лицу Данте скользнула улыбка.

– Потому что они нас любят, Ари.

– В том числе. Но еще они хотят, чтобы мы всегда оставались детьми.

– Да, думаю, моя мама была бы счастлива, останься я ребенком навсегда.

Данте опустил взгляд на мертвую птицу. Несколько минут назад он злился, но теперь, казалось, вот-вот расплачется.

– Я еще ни разу не видел тебя в такой ярости, – сказал я.

– Тебя я тоже в такой ярости не видел.

Мы оба понимали, что злились по разным причинам.

С секунду мы так и стояли, глядя на мертвую птицу.

– Это просто воробушек, – сказал Данте. И вдруг заплакал.

Я не знал, что делать. Я просто стоял и смотрел на него.

Потом мы перешли улицу и вернулись на крыльцо. Данте разулся и швырнул кроссовки через дорогу, вложив в бросок всю свою силу и злость. Потом утер с лица слезы.

– Ты испугался? – спросил я.

– Нет.

– А я да.

– И?

Снова повисло молчание. Меня оно бесило. В конце концов я просто задал тупой вопрос:

– Интересно, зачем вообще нужны птицы?

Данте поднял на меня взгляд.

– А ты не знаешь?

– Пожалуй, нет.

– Птицы нужны, чтобы рассказывать нам о небе.

– Ты правда так думаешь?

– Да.

Я хотел попросить его больше не плакать, хотел сказать ему, что не важно, что они сделали с птицей. Но я понимал, что все-таки важно. Важно для Данте. Да и в любом случае бесполезно просить его не плакать, если ему хочется плакать. Уж так он устроен.

Данте наконец успокоился. Он сделал глубокий вдох и посмотрел на меня.

– Поможешь мне ее похоронить?

– Конечно.

Мы принесли лопату из его гаража и вернулись в парк, где на траве лежала мертвая птица. Я подобрал ее на лопату и понес через дорогу, к дому Данте. На заднем дворе мы вырыли ямку под кустами олеандра, потом положили туда птицу и закопали ее. Все это время мы молчали.

Данте опять плакал. А я чувствовал себя бессердечным, потому что мне плакать не хотелось. Птица не вызывала у меня сочувствия. Обычная птица. Да, возможно, она не заслуживала быть убитой каким-то придурком, которому нравилось стрелять во что попало, но все же это была просто птица.

Я был черствее, чем Данте. Мне кажется, я пытался скрыть от него эту черствость, потому что хотел ему нравиться. Но теперь он узнал, какой я на самом деле.

Может, оно и к лучшему. Ведь это могло ему во мне понравиться – как мне нравилось то, что в нем этой черствости не было.

Мы стояли, глядя на птичью могилку.

– Спасибо, – сказал он.

– Не за что, – отозвался я.

Я понимал, что он хочет побыть один.

– Слушай, – шепнул я, – увидимся завтра.

– Сходим в бассейн, – предложил он.

– Ага, сходим.

По его щеке текла слеза. В ней, как в реке, отражалось закатное солнце.

Интересно, каково это, – думал я, – быть парнем, который плачет из-за смерти птицы.

Я помахал ему на прощание. Он помахал в ответ.

По дороге домой я думал о птицах и о смысле их существования. У Данте был ответ. У меня нет. Я понятия не имел, зачем нужны птицы, потому что никогда раньше не задавался этим вопросом.

Ответ Данте казался мне логичным. Возможно, наблюдая за птицами, мы могли бы научиться быть свободными. Думаю, он это имел в виду. Но именно я носил имя знаменитого философа. Как бы я сам ответил на этот вопрос? Почему ответа у меня не было? И почему у одних мальчишек есть внутри слезы, а у других – ни капли? Разные мальчишки живут по разным правилам.

Добравшись до дома, я уселся на крыльцо.

Я наблюдал за закатом.

Мне было одиноко, но я любил одиночество. Пожалуй, даже слишком сильно. Возможно, мой отец тоже его любил.

Я думал о Данте, пытался его понять.

И в тот миг мне казалось,