В родильном отделении, как обычно, происходило все и сразу: медленное течение процесса при ягодичном предлежании; женщина с ногами в стременах кресла — роды уже не первые; раздраженная медсестра держит ее за руку; повсюду разбрызганы кровь, пот, слезы, околоплодная жидкость, меконий и другие менее полезные для здоровья выделения.

Моим коллегой был высокий обаятельный австралиец, которому без особых усилий удавалось быть красавцем. Мы ждали, хотя рабочий день уже закончился. Нас очень беспокоило состояние ребенка, и мы едва не запаниковали, но внезапно клиническая картина улучшилась, и кризис, похоже, миновал. Убедившись, что ягодицы младенца вот-вот должны опуститься, мы оба испустили глубокий вздох облегчения.

— Вы уже видите моего ребенка? — крикнула роженица медсестре.

— Нет, — успокаивающе ответила она, — но врач видит.

— Не волнуйтесь, — бодро сказал мой друг с улыбкой, которую он, очевидно, считал обезоруживающей. — Я вижу, что малыш идет. Такой прелестный маленький зад, — он сделал паузу и подмигнул мне. — Совсем как у вас, мэм.

Рассказ почти правдивый, и тогда он казался забавным, но сейчас представляется не слишком-то смешным. Однако все мы все знаем истории и похуже, слишком унылые, чтобы даже заикаться об их публикации. И кажется, нет такого понятия, как запретная тема. Чем острее боль, чем мрачнее исход, тем чернее юмор. Чем тяжелее испытания, чем больше времени прошло, чем сильнее измучены и чем менее опытны врачи, тем с большим удовольствием пересказываются подобные сюжеты.

Но почему для представителей профессии, которая считается помогающей, характерна такая чуди́нка? Юмор, несомненно, одна из самых непонятных сторон человеческого существа. Какая у него цель? Какой генный драйв намертво закрепил его в нашем геноме? Должно быть, с точки зрения борьбы за выживание есть какая-то особая ценность в том, чтобы воспринимать мир комически. Юмор — растение, удобряемое невзгодами.

Мы, медработники, ежедневно балансируем между нормальностью с одной стороны и трагедией — с другой, и один из способов справиться с частыми катастрофами — это обезоружить их, превратив в объект насмешек. Комедия — способ демистифицировать то, чего мы боимся и не понимаем. Было бы странно пугаться того, что вызывает смех. В конце концов комедия и трагедия настолько далеки друг от друга, что если нетрадиционные теории о строении Вселенной верны, то они практически соседи.

Медицинский юмор помогает нам переносить невыносимое. Каждый человек скорбит по-своему. Если в наше время взрослому мужчине не зазорно плакать, ему и посмеяться не грех.

Бывают мудреные имена. У Терри Праттчета есть история о довольно набожных, но бестолковых родителях, которые немного перепутали добродетели и семь смертных грехов, и это отразилось на именах их детей, которых звали Вера, Надежда и Скот[22]. И просто для того, чтобы показать, насколько обманчивыми могут быть ярлыки, скажу, что Скот Возчик был очень добр к животным.

— Сколько исполнилось вашей крохе? — спросил я. Я специально использовал обобщающее слово, потому что не знал, мальчик это или девочка, а предполагается, что семейный доктор должен разбираться в таких вещах. Обычно есть какие-то подсказки: например, мальчиков одевают в голубое, а девочек — в розовое, но этот малыш был в костюмчике нейтрального цвета, ярко-желтом, как у бабочки-капустницы. Однако время дает ответы на все вопросы, а опытный врач терпелив, наблюдателен и распознает даже самые тонкие намеки.

— Ей сегодня две недели, — с гордостью раскрыла тайну мать.

— Ну до чего же прелестная малышка. А как вы ее назвали? — спросил я, стараясь компенсировать первоначальное замешательство и поэтому нарочно напирая на слова женского рода. — Вот, например, Мэри-Кейт — хорошее имя, в честь бабушки по отцовской линии, той самой, что отмутузила Флоренс Найнтингейл[23] во время Крымской войны.

— Нет, это слишком старомодно, я хотела бы какое-то новое и необычное имя, — сказала она.

— Например, Кайли или Бритни, — предположил я (видите, я вообще-то прошарен в молодежной культуре).

— Слишком обычное, — ответила она. — Недавно я слышала очень милое имя, так что мы назовем ее Сиалис.

Воцарилось долгое молчание, которое прервал лишь стук упавшей на пол челюсти. Это, конечно, не мое дело, но иногда обязанности врача выходят за рамки медицины, и я почувствовал, что надо вмешаться.

— Си-а-лис, — сказал я, как можно медленнее произнеся это слово и пытаясь таким образом намекнуть, что тут кроется существенный недостаток. — Полагаю, это выбор вашего мужа, да?

— Да, — радостно подтвердила она. — Думаю, он услышал его от кого-то из друзей. Звучит грациозно и женственно, точно полет ласточки. Других девочек с таким именем не будет.

— В этом можете быть уверены, — подтвердил я.

Примечание: «Сиалис» (Cialis) — лекарство, по действию схожее с «Виагрой» и применяющееся в отчасти романтических целях.

Мои тетушки Джози и Мэри много-много лет жили вместе. Они не выходили замуж и всю жизнь воевали друг с другом — любя, по-сестрински. Тетушка Мэри была веселой и юркой бабулькой, а тетушка Джози — вечно ноющей старухой. Но жизнь несправедлива: тетушка Мэри умерла первой.

Эта трагедия стала знаменательным событием для тетушки Джози: она была самой близкой родственницей покойной, капитаном команды плакальщиц и играла эту роль с упоением, отдаваясь ей целиком и полностью, как будто бы была рождена носить черное, как бы взывая: «Это все из-за меня! Из-за меня!»

Традиция требовала, чтобы покойница только один вечер находилась в доме, а затем вечер в церкви, но тетушка Джози хотела, чтобы ей досталось по полной, как того требовали безутешное горе и неистребимая жажда внимания, поэтому тетушка Мэри оба дня провела дома.

В первый вечер я сидел с дядями и разноюродными сестрами и братьями, рассказывая забавные истории о тете Мэри, коих было немало, а тетя Джози все время маячила на заднем плане, проверяя, не пошевелится ли усопшая.

Однако на вторую ночь, когда можно было бы не менее традиционно поспать, тетушка Джози, на правах гвоздя программы, сделала все, чтобы мы снова глаз не сомкнули: глубокой ночью мне в панике позвонил брат. Тетя Джози, как он сказал, «слетела с катушек», и я должен прийти и дать ей что-нибудь, потому что я врач и все такое. Будь я постарше и поумнее, отказался бы от такой чести, но в молодости мной было легко манипулировать.