— Да что со всеми этими англичанками? — жаловался он. — Постоянно изменяют, буквально все подряд. Только обрадуешься, что нашел свою единственную, как она тут же прыгает в постель к какому-то идиоту, с которым учился ее брат.

— А вы не думали обратить внимание на другие национальности, на американок например? — предложила я.

— Вы что! Американки так хотят выскочить замуж, что прямо кидаются на мужчин.

«Кто бы говорил», — подумала я про себя.

— Хм, Джо, а может, вам отбросить пока мысль о браке? Может, тогда у вас все и получится. Как вы думаете, может, вам влюбиться в девушку, которая вам недоступна?

Джо был аномалией, исключением из правила, евреем, которому хотелось осесть и успокоиться. Но ему стукнуло сорок пять, а его чиппендейловский расцвет пришелся на восьмидесятые. Стриптиз… Ну что это за работа для хорошего еврейского мальчика?

У меня никогда не было серьезного романа с евреем. Наверное, срабатывает подсознательный запрет на инцест — всех еврейских мужчин я воспринимаю почти как родственников.

Я знаю, что в ресторанах они требуют приготовить блюдо заново, если оно пришлось им не по вкусу, что они отвечают вопросом на вопрос и испытывают тайную тягу к холодным шиксам блондинкам и что нам гораздо интересней наесться пирога и болтать, лежа в постели, нежели предаваться дикому разнузданному сексу. Когда-то у меня был бойфренд-еврей, и даже секс у нас был вполне разнузданный, до тех пор пока однажды мы не занялись им перед зеркалом и не поняли, насколько похожи наши отражения. Мне показалось, словно я занимаюсь сексом со своим братом, а я, конечно, очень люблю Сэмми, но спать с ним мне совершенно не хочется.

Сэмми младше меня на два года. Он живет в горах Альпухарры, в Испании. У него там вигвам. У него есть буддийское имя, Сарипутра, что значит «Дитя Весеннего Соловья». Мы зовем его Сари — если произносить не очень отчетливо, то даже похоже на Сэмми. Это сохраняет наше душевное спокойствие. Раньше он был музыкантом в ритм-энд-блюзовой группе, которая пробивала себе дорогу к успеху. А потом умерла мама, и, после того как мы захоронили ее прах в моем саду и посадили сверху вишневое дерево, Сэмми уехал в Северную Каролину и присоединился к общине индейцев чероки.

— Это матриархальное общество, — заявил Сэмми, прежде чем уехать. Он был разбит горем. Как и все мы. Нам казалось, что нас предали, обманули и бросили. Мама не хотела стареть, и в пятьдесят пять лет решила, что и не будет. Заснула и больше уже не проснулась. Никто не знал, из-за чего она умерла, вскрытие так ничего и не прояснило. В ее духе было бы сказать что-то вроде «А, ладно, пойду-ка я отсюда. Надоели вы мне все». (Я никак не могла отделаться от мысли, что она все это проделала специально, чтобы напоследок снова попасть в центр всеобщего внимания. Выйти в последний раз на сцену, выступить и уйти за кулисы.) Сэмми прожил с племенем чероки пять лет. Все это время он не разговаривал ни со мной, ни с папой. Собственно говоря, он вообще ни с кем не разговаривал.

— Гармония — в молчании, — объяснил он, уже построив в Испании вигвам, приняв буддизм и выйдя с нами на связь. — Я искал спокойный путь на этой планете.

— Ага, и страшно для нас неудобный, — парировала я, заключая его в объятия и чувствуя, как мое сердце разрывается от боли и счастья. В глубине души мне нравится его вигвам, пахнущий дымком, и сама простота его жизни. Это место стало для меня чем-то вроде рая, куда я могла бы сбежать и вкусить совсем другой жизни. Я приезжаю сюда как минимум четыре раза в год, как правило, с детьми, иногда с Грегом. Сэмми прорезал в брезенте шесть дырок под окна, вставил туда стекла и деревянные рамы. Этим своим усовершенствованием он страшно гордится.

— До этого ведь никто из индейцев не додумался, а?

В детстве мы уговорили родителей не расселять нас по разным комнатам и по утрам, валяясь в кроватях, любовались облаками. Мы придумали игру «Звери в небесах» — один из нас высматривал на небе облако в виде какого-нибудь животного, а второй пытался это облако найти.

— Единорог, — произнес Сэмми, лениво макая чипсы в кактусовую сальсу (его фирменное блюдо), когда во время моей последней поездки в Испанию мы лежали на вершине горы.

— Разве мифических животных можно называть? — усомнилась я, ревниво вглядываясь в пушистые облака над головой.

— И ты это спрашиваешь у человека, который живет в вигваме?

Я обняла его, вдыхая его чистый братский дух. Мне нравилось, что он не растерял иронию и способность смеяться над самим собой. Китти с Лео тоже играли в «Зверей в небесах». Сэмми они называли «дядюшкой Шизиком». Вместе они ходили в горы, где он рассказывал им о бабушке, которой они так и не узнали.

Мама умерла двенадцать лет назад. А я все еще злюсь на нее за то, что бросила меня одну, без материнской поддержки и помощи, с трехлетним сыном и огромным беременным животом. Мама Грега не считается. Мы ее не так-то часто видим, а когда видим, мечтаем, чтобы этот раз стал последним. Многие дети проходят через период страха, что их усыновили. А вот Грег на это надеялся. Он жил с ощущением, что его отдали в какую-то чужую семью, словно он — незваный гость на неинтересной ему вечеринке. Он совершенно не походил ни на своих братьев, ни на сестер. Все они — блондины с карими глазами, он же — жгучий голубоглазый брюнет. Его родные были ирландскими методистами, и в доме существовало табу на любое спиртное, кроме «Бейлиса», который почему-то считался безалкогольным, так что на всех семейных сборищах распивали именно его. Лица дядюшек и тетушек приобретали красный оттенок, и дом оглашался глубоко прочувствованными звуками «Малыша Дэнни»[6]. Эти моменты относились к числу редких счастливых воспоминаний, доставшихся Грегу. Его отец, единственный близкий человек в семье, продержался недолго — когда Грегу исполнилось восемь, папа сложил с себя полномочия отца семейства и уехал в Америку, якобы посмотреть, стоит ли семье туда перебираться. Конечно, обратно он так и не вернулся. Его лицо было безжалостно вырезано из всех семейных фотографий, которые имелись в доме в несметном количестве. Грег помнил, как его мать ночи напролет сидела над фотографиями с острыми маникюрными ножницами. Он спас несколько отрезанных отцовских голов, когда мама не видела, и с тех пор хранил их в кошельке — свою единственную память об отце. Произносить имя беглеца вслух строго запрещалось, и жизнь семьи четко разделилась на два периода: ДС (До События) и ПС (После События). Мать Грега, Эди, все годы ПС провела с презрительным выражением на лице, словно постоянно чуяла какую-то вонь. Когда родился Лео, Грег с облегчением, которое чувствует тонущий, выбравшийся на сушу, сказал:

— Наконец-то у меня есть семья, которая мне нравится.

Я устала. Иногда пациенты меня просто выматывают. Правда, обычно такое происходит, когда я не совсем хорошо себя чувствую и позволяю их проблемам проникать в мою жизнь. Я поднялась по лестнице и обнаружила на кухне Грега. Он носился туда-сюда, хлопал дверцами, заглядывал в кастрюли и шкафы и все больше и больше бесился. Волосы у него стояли торчком, как ершик для туалета, а вокруг талии был повязан ярко-красный в желтый горошек фартук Китти для фламенко. Он ему шел. Грег махал правой рукой, изображая то, что делает нужный ему предмет, и, кажется, произносил какие-то заклинания, чтобы этот самый предмет нашелся.