Вот он, высокий и тощий, напряженный Авраам. Он в окопе — холодном крысином ходе с мерзкой, засасывающей и хлюпающей жижей на дне. Воздух пропитан сигаретным дымом и тишиной. Авраам полагает, что здесь он с благой целью, что он призван ради нее. Он на передовой, ждет приказа. Для таких, как Авраам, ожидание хуже всего. В его воспоминаниях существует внутренняя, духовная страна, где он путешествует. Там есть шахты и кратеры, пещеры и тупики в подземельях. В Памяти есть Горы, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс[74] (Книга 1555, «Стихи и проза», Пингвин букс, Лондон). Или, скажем иначе, есть некий Джерри Куинн. Он живет под сенью горы Кро-Патрик в графстве Мейо и утверждает, что поднимается на гору почти каждый день. Когда Джерри Куинна спросили на радио, зачем он это делает, то в ответ услышали: «Гора уже стала частью меня». У Мориса Сендака[75] в книге «Ночью в кухне» это звучит как «Я в молоке, а молоко во мне».

И вот там, в окопе, наш Авраам весьма успешно восходит на те духовные горы и спускается с них.

«Что же я должен делать с этой жизнью?» — общеизвестный суейнизм. Он практически неотделим от нас — как рыболовный крючок, вонзившийся вам под кожу, который вы не можете вытащить, ведь иначе станет только хуже. Так вот, Дедушка Авраам бьется над этим вопросом-суейнизмом, — как рыба, старающаяся сорваться с крючка, — и ждет приказа. Наконец звучит команда. В окопе появляется капитан Джон Вейнсли Берк, чистый и аккуратный, как персонаж «Папашиной армии»[76], и говорит: «Парни, сигареты долой. Сегодня я обеспечу вам медали». Теперь Авраам не колеблется ни секунды. Он не думает о том, что немецкое оружие только и ждет, как бы выстрелить в него, Авраама, или что следующий момент может стать последним. Авраам верит, что Настал Тот Самый Миг, O Боже! Верит, что есть благая цель, пусть не основанная на знании и непостижимая, и теперь она влечет Авраама. Он едва может дышать от быстрой подводки[77], от ощущения, что Великий Ловец поймал на удочку его, Авраама, а еще от чувства свободы просто из-за движения, из-за облегчения. Он переполнен внезапным ярко-красным цветением душевного подъема. Авраам отбрасывает сигарету, громко кричит и выпрыгивает из окопа в воздух, уже пронизанный немецким огнем.

Фью-фью-фью — летят в него пули.

Он видит, что его китель разорван в нескольких местах, и думает: «Это интересно».

Но продолжает идти.

Потом видит, что льется кровь. А это еще почему?

Ведь боли еще нет. Слишком много адреналина и риторики в его крови. Есть много грубоватых абзацев о том, Что это Значит для Короля и Страны. Не говоря уже о Боге. В артериях Авраама все еще пульсируют возвышенные речи, главные и придаточные предложения, прилагательные, обстоятельства, великолепие оборотов латинского языка и разгоряченное дыхание. Это Век Речей. Перед мысленным взором Авраама возникают восклицательные знаки, делающие в танце вертикальный шпагат, и Авраам углубляется в войну на двадцать ярдов.

Фью-фью-фью. Плюх — жижа под ногами, плюх.

Авраам смотрит по сторонам и видит, как Хейнс, Харрисон и Бенчли поворачиваются назад, будто их поймали на крючок, и невидимые лески сбивают парней с ног и уносят в Следующую Жизнь. Это очень по-спилберговски[78]. Только без саундтрека Джона Уильямса[79].

Дедушка бежит дальше. Когда тетушка Д рассказывает эту историю, то в этот момент всегда говорит «Да сохранит его Господь», будто до сих пор не уверена, что Авраам доберется до конца ее повествования, а потом, в свое время, родимся все мы. Она с таким выражением произносит эти слова, — сидя, словно аршин проглотив, в Уиндермирском доме престарелых, Блэкрок[80], в комнате при, наверное, тридцати градусах, как любят филиппинские сиделки, — что я каждый раз начинаю сомневаться, что появлюсь на свет.

У Авраама ручьем льется кровь, липкая масса скапливается на его ремне, но он еще бежит и готовится сделать свой Первый Выстрел на Войне. Его винтовка качается — ведь ему не рассказали ту часть, где говорилось, что стрельба на бегу очень отличается от стрельбы стоя, к тому же стрельбе на бегу, когда тебя ранили, по очевидным причинам не учат вообще. Но это знание приходит само; не волнуйтесь, мужчины.

Дедушка не видит немцев. Немцы есть немцы, у них практический подход к делу — они пригибают головы и поднимают винтовки. Это скорее технический прием, а не доблестный британский принцип — бежать навстречу пулям.

Итак, когда Авраам собирается стрелять куда-то туда, где могут быть немцы, фьють! — мундир опять разорван, на этот раз чуть ниже сердца. И сразу же Авраам тяжело падает.

Для Дедушки больше ничего нет.

Но есть Брешь.

Белое пространство, в которое он ушел от мира сего.

Я тоже знаю, на что это похоже, когда последнее, что вы чувствуете, — кто-то ущипнул вас за руку, что может быть немного, ну самую малость, больно, и вы проваливаетесь туда, где все зависит только от силы вашего воображения. В библиотеке моего отца есть особый раздел как раз для таких случаев. Например, Томас Траэрн[81] (1637–1674 гг.), поэт, мистик, входящий в Рай (Книга 1569, «Фаберовская Книга Утопий», Джон Кэри, Фабер и Фабер, Лондон), написал: «Зерно было восточной и бессмертной пшеницей, которую никогда нельзя было ни пожинать, ни даже сеять… пыль и камни на улицах были такими же драгоценными, как золото. Сначала Врата казались мне концом мира сего. Зеленые деревья, когда я впервые увидел их через Врата, привели меня в восторг, и я пришел в восхищение… Человеки! O, какими достопочтенными и благочестивыми созданиями кажутся старцы! Бессмертные Херувимы! И юноши, блестящие и искрящиеся ангелы; и девы, странные и серафические части жизни и красоты! Мальчики и девочки, кувыркающиеся и играющие на улице, похожи на живые бриллианты».