Много лет спустя мой отец попытался отыскать там следы Дедушки и начал с того, что прочитал о Первой мировой войне все, что смог найти. Затем оставил нас дома — это было в октябре, — а сам на поезде, пароме и автобусе добрался до Вулвергемптона. Со дня смерти Авраама прошло уже много времени, и Уитон был превращен в пятьдесят шесть квартир для людей, которые не видели привидений. Не думаю, что отец нашел Авраама, но когда возвратился, Мама сказала, что от отца пахнет дымом.

Когда Дедушка Авраам вернулся, прабабушки Агнес уже не было в живых. В те дни люди могли красиво умереть от Инфаркта, что с ней и случилось: молитвы произнесены, ладони сложены вместе, глаза закрыты — и она уже растит маргаритки[88], и вот еще одна душа направляется на Злачные Пажити[89] Господа Бога Моего.

Когда власти спросили Авраама, есть ли у него живые родственники, он сказал, что нет ни одного. Жгучий стыд — естественный побочный продукт Невозможного Стандарта.

Итак, на данном этапе Нашего Повествования все выглядит не так уж и великолепно. (См. Книгу 777, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», Лоренс Стерн[90], Пингвин Классикс, Лондон.)

(Есть и свои преимущества, я полагаю. Начнем с того, что я не умру в самом конце.)

Душа Авраама обгорела. Так я решила. Он совершил полет, как Икар, только в манере Английского Протестанта. Как и вся Англия, он упал, пролетев огромное расстояние от Редьярда Киплинга[91] до Т. С. Элиота, по-настоящему огромное расстояние, и то падение оставило Авраама с пеплом на душе[92]. Он не достоин уважения. Ему всего двадцать, а он уже Инвалид Войны. Сидит в затхлой комнате с узкой кроватью и маленьким окном, через которое видно дымное небо Вулвергемптона, и начинает морить себя курением. Он не может поверить, что все еще жив. По Божьему Недосмотру. Его, Авраама, должны были торопливо положить в яму глубиной три с половиной фута[93], и он должен сейчас лежать под залитыми солнцем благоуханными полями Франции. Лежать в той же яме, куда положили Морроу, Икретта, Читли и Пола — всех вместе, чтобы в загробной жизни они могли продолжать наслаждаться звуками харди-гарди[94]. Вместо этого Авраама Суейна перехватили на полпути между двумя мирами, и здесь, в Вулвергемптоне, он должен оставаться до конца дней своих.

Он нарушил верность Философии Невозможного Стандарта и потому позволяет своему отцу полагать, что он, Авраам, мертв. И он стал одним из тех, кого никто не замечает. Ведет жизнь тихую, неприметную. Носит коричневые брюки, ходит в магазин, где продавец газет спрашивает «Сегодня Дейли Мейл, сэр?», и долгими унылыми днями непрерывно курит на скачках.

Так, Дорогой Читатель, проходят годы.

* * *

Но в жизни обязательно происходит Неожиданный Поворот — такое называется твист[95].

Помните Оливера? Так вот, глядите — прекрасная пожилая леди, обаятельная, величественная, бесконечно опрятная, решительно стучит в дверь Авраама Суейна и врывается в его комнату почти как миссис Раунсуэлл в «Холодном Доме»[96] (страница 84, Книга 179, Пингвин Классикс, Лондон), у которой я позаимствовала часть ее характера.

У миссис Раунсуэлл было два сына, из которых младший вышел из-под контроля, стал солдатом, да так и не вернулся. Даже теперь, если она говорит о нем, ее руки теряют покой, покидают свои обычные места у корсажа, поднимаются и возбужденно парят над ней, а она не устает повторять:

— Каким замечательным юношей он был, каким весельчаком, умницей, и всегда у него было хорошее настроение!

Только прекрасную пожилую леди на самом деле зовут не миссис Раунсуэлл, а миссис Сиссли. Ее Оливер и есть тот самый врач, кто спас Авраама и писал своей матери письма с Фронта — «Какой подающий надежды юноша, какой замечательный!». Руки бедной женщины трепещут от одного лишь упоминания его имени. А письма — «Видите, все они здесь, у меня», — письма действительно у нее. Она опускает руку в свою большую черную сумку и достает пачку желтоватых листков, пахнущих мятой.

— Вот в этих, — говорит она, — в этих говорится, как он спас жизнь вам, Аврааму Суону.

— Суейну.

Она кладет письмо перед ним. Теперь ее руки свободны. Она складывает ладони в воздухе и ради мига покоя опускает их на колени. Затем, пока Дедушка читает о себе как чудом выжившем Суоне, повернув голову и прищурив глаз, чтобы разобрать незнакомый почерк, миссис Сиссли сообщает:

— Его брат умер в детстве. Оливер был Нашей Надеждой.

Бровь Суейна медленно ползет вверх.

Миссис Сиссли поднимает руки с живота, опять складывает ладони, поворачивает их, заламывает руки, сцепляет и расцепляет пальцы и опять дает рукам упасть на колени, оставляя в воздухе аромат старомодного мыла — запах отчаяния, которое никогда не смоет вода. Ее лицо не может вместить все эмоции. Некоторые из них оказываются вытолкнуты на шею, и там, где они сходятся, расцветает цветок мака в форме Франции.

— Видите ли, он хотел бы, чтобы это были вы, — говорит она, прижимая руки одну к другой, но не так, как в молитве, а наоборот, тыльными сторонами кистей.

Мятный аромат смешивается с запахом табачного дыма.

У Дедушки белеет лицо, будто внезапно появилось некое предчувствие, будто посланное сообщение уже пришло — так мобильник вибрирует чуть раньше, чем приходит эсэмэска.

Миссис Сиссли едва может произнести это, едва может высвободить слова, потому что с ними уйдет последний остаток давних грез о будущем ее Оливера. Руки остаются сжаты на миг дольше, словно удерживая надежду в Вулвергемптоне.

— Мой муж, — говорит она, и ее язык касается некоторой горечи на ее нижней губе, — мой муж владел Фолкеркским[97] Железоделательным Заводом. — Горечь также внутри ее правой щеки. Язык прижимается туда, губы сжимаются и белеют. — Два миллиона гранат Миллса[98]. Он нажил на войне целое состояние.