– Не знаю, купил или арендует. Я не вдаюсь.

– А ты обернись и вдайся разок. Сразу поймешь, какимбизнесом он заправляет. И почему ему так необходимо, чтобы у всех мужиков вокруге…

Петька развернулся и увидел то, что уже минут десятьнаблюдал я, поскольку в отличие от него сидел лицом к сцене. Там, вокруг шеста,поочередно и старательно, под шепотливую подвздошную музычку и оплеухифиолетовых вспышек вращались девочки в одних лишь босоножках на гигантскихкаблуках. Впрочем, вру: были еще номинальные трусики, по сравнению с которымилисток на гениталиях античных статуй выглядел ватными штанами путевогообходчика. Если этот стриптиз считался «легким», то тяжелого я простовообразить себе не мог. Это был парад местных планет («горячие чувства не знаютвыходных!»): блондинка сменяла брюнетку, за ней к шесту выходила рыжая, послечего возвращалась брюнетка. Разнообразие зрительного ряда исчерпывалось цветомволос, все «артистки» производили одни и те же движения: медленно истомнозадирали ноги, покручивали задом, изгибались и прогибались (у меня при этомвозникали исключительно медицинские ассоциации по части незабвенной бабуси). Ина позах, и на самих девочках лежал отпечаток тошнотного штампа, унылогонесоответствия этой сцене, всему прекрасному залу, с его витражами, колоннами,щедрыми ангелами на потолке, глядящими вниз с отрешенными лицами.

– Увы, – сказал Петька, отворачиваясь от сцены ипробуя принесенное пиво. – Они все губят каблуками. Надо, чтобы кто-нибудьобъяснил им: обнаженная женщина на котурнах не может стать объектом страсти,это взаимоисключающие вещи. Она должна быть босой… Маленькие легкие ступни,которые хочется согреть в ладонях, а не убийственные каблуки, нацеленные натвои беззащитные яйца. Кстати, это отлично понимала Айседора Дункан, котораяплясала босая, действительно разжигая этим мужскую половину зала. Ибо, видишьли, женская ступня чрезвычайно эротична сама по себе… Между прочим, я как-тособирался сделать куклу, которая представляла бы из себя одну лишь ступню:такая трогательная пугливая ступня с вкрадчивыми пальчиками… Потом онапревращается в Змея Горыныча о пяти головах…

И он пустился в рассуждения о сценическом несоответствии впропорциях шеста и женских фигур, об отсутствии постановочной фантазии и очем-то еще, что его занимало… Я же, поглядывая на кружение грудей и ягодицвверх и вниз по шесту и вокруг него, переводил взгляд на безмятежное Петькинолицо, в который раз поражаясь герметичности сознания этой уникальной личности.

Его не касалось окружающее; он пребывал в абсолютномспокойствии – да и о чем стоило тревожиться? Лиза – его единственная забота втутошнем, не кукольном мире – сейчас находилась дома, в безопасности, была наданный момент здорова. Все остальное не заслуживало ни малейшего внимания.

И неожиданно меня это разозлило.

– Послушай, – решительно перебил я, обрывая егорассуждения. – Я ведь как раз хотел поговорить с тобой о Лизе, пользуясьтем, что мы одни…

– А мы одни? – удивился он, мельком обернувшись насцену, где у шеста не слишком синхронно крутились уже две одалиски. – Ипри чем тут Лиза? Она в полном порядке.

– Что ты заладил одно и то же! В порядке, в порядке…Для тебя «порядок», когда она не ходит по стенке, не мелет чепухи и не мешаеттебе заниматься твоими делами.

Это было и грубо, и несправедливо, но мне вдруг захотелосьосновательно встряхнуть этого кукольного эстета во фраке. И видит Бог, я имелна это право.

– Кстати, из-за твоей самоуглубленности и всегдашнегожелания спрятать голову в песок ты пропускаешь момент, когда надо срочновылетать ко мне, поэтому и привозишь ее в тяжелом состоянии. А это – лишниенедели и даже месяцы ее лечения. Ты поэтому и себе вредишь.

– Господи, – пробормотал он растерянно. –Какого черта ты затеял этот разговор? Все же хорошо, правда – хорошо…

– Вот и стоит думать, пока все хорошо, что дальшеделать. Лиза должна быть чем-то занята. Не только поисками квартиры.

– Но она занята! – крикнул он. – Я все времядаю ей работу, я слежу, чтобы…

– …ты следишь, чтобы у нее было достаточно деревянныхносов, – вставлять их твоим спейблам и кашпарекам. А где написано, чтоЛиза должна заниматься только тобой, твоими куклами?

– Борька… – ошеломленно проговорил он. – Нучто ты напал на меня! Ты же прекрасно знаешь ситуацию. Что ты предлагаешь?

– Определи ее на какие-нибудь курсы. В ее возрасте ещевполне можно приобрести профессию.

– Какую? – воскликнул он. – Бухгалтера? Даона с ума сойдет!

Последнее замечание выглядело – на фоне всей его жизни –даже забавным.

– Сойдет, сойдет… если все так и будет продолжаться.Послушай: она – не алкоголик на трудотерапии, чтобы клеить какие-то там носыили не знаю что еще. Купи ей компьютер! Ты – последний в природе, кроме племениавстралийских бушменов, у кого нет компьютера. Определи ее на курсыкакой-нибудь графики, дизайна или хрен там знает чего. Это интересно, и Лиза –способная девочка, она все отлично осилит…

Он долго молчал, опустив глаза и неохотно ковыряя вилкойпринесенный салат. Наконец с усилием проговорил:

– Чтобы она ездила сама бог знает куда?.. Чтобы яотпустил ее – с ее доверчивостью, с ее видом растерянного подростка – вкакой-то там кол-лек-тив, в группу, куда набивается всякий сброд?.. Чтобы оназаблудилась где-нибудь, чтобы на нее маньяк напал?.. Чтобы случилось что-тоужасное?

Я изумленно смотрел на своего старого друга, даже не пытаясьнайти какие-то подходящие случаю слова. Честно говоря, я не представлял, чтоситуация настолько необратима. Это было новое его лицо, вернее, новое еговыражение… Я вспомнил болванку из папье-маше, ту, что держал сегодня в руках:иной ракурс, при котором на лица и предметы иначе падает свет.

Несколько мгновений мы оба молчали. Наконец я тихо произнес:

– Ах ты сволочь… Сволочь, гад… Ты хоть понимаешь, чтотворишь?

Он поднял затравленные глаза, ускользающие от моеготребовательного взгляда, и выдавил:

– А ты? Ты хоть понимаешь, что со мною станет, если сней случится что-нибудь ужасное?..

Я наклонился над столом и внятно проговорил:

– С ней уже все случилось. Самое ужасное. Когда человекчувствует и говорит, что у него забрали душу, – ужаснее ничего быть неможет.

Я знал, что это – запрещенный прием. Удар ниже пояса. И билнамеренно и точно, понимая, что сейчас шоковая терапия – единственный ипоследний шанс спасти Лизу. Спасти Лизу, а значит, и его самого, безумца.

– Ты и есть тот маньяк, что на нее напал, – сказаля. – Отпусти ее! Отпусти ее внутри себя. Она – твоя больная жена, но нетвоя собственность.

– Собственность… – Он горько усмехнулся и умолк. Ивновь я вспомнил ту болванку, что меняет не только выражение лица, но самуюсвою суть в зависимости от ракурса и падающего на нее света. Чуть измененповорот головы – и вот исчезли жесткость и угрюмый эгоизм творца, уступив местоодной лишь страдающей нежности…