где-то тот же самый отблеск молнии касается ее кожи, и я почти могу представить, что это я касаюсь ее лица. Я почти представляю, что дождь на моих губах – это ее губы, а капли, стекающие к моему пупку и по бедрам, – это ее пальцы и язык. Я практически представляю, что она сейчас здесь, со мной, и я могу сказать: «Прости меня за то, что я хотел, чтобы ты выбрала меня, прости, прости».

Я могу сказать: «Неужели ты никогда не видела себя? Не слышала себя? Как я могу хотеть чего-то другого, когда ты такая, какая есть?»

Но ее здесь нет.

Я совершенно один, за исключением Бога. Какая ирония!

XXXII

Голосовое сообщение, 11:34:

«Шон…

Вчера, после того как я ушла из больницы, настало время для недолгого уединения, который проходят послушницы перед принятием пострига. Оно подразумевает, что в течение трех дней не будет никаких внешних контактов, никаких средств связи, только внутренняя концентрация на Боге и молитвы. Но я не могла допустить, чтобы ты заметил мое отсутствие на похоронах твоей матери и подумал, что я просто не захотела там быть.

Я сожалею, что не могу присутствовать. Сожалею, что не могу держать тебя за руку в такой тяжелый для тебя момент. Ты этого заслуживаешь, и мне жаль, если я когда-либо дала тебе повод усомниться. Ты заслуживаешь девушку, которая даст тебе все.

Перед смертью твоя мама сказала мне… Ну, думаю, теперь это не имеет значения. Но я хотела, чтобы ты знал, что эти слова застряли в моем сердце, как шрапнель. И ты тоже поселился в моем сердце.

Ты в моем сердце, Шон.

Мне не найти убежища, свободного от тебя и воспоминаний, которые ты подарил мне, половина моей души и сердца принадлежит тебе.

Я до сих не знаю, что чувствовать по этому поводу… Злость? Грусть? Везение?

Счастье? Благодать?

У меня была причина, по которой я не ответила тебе, когда ты спросил, люблю ли я тебя. И есть причина, по которой я тайком оставляю тебе голосовое сообщение, а не убегаю, чтобы сказать тебе все это в лицо. Потому что, если бы я сказала тебе это в лицо, ты бы увидел и ты бы знал, и тогда…

Боже, ты оказался бы прав, а я ненавижу, когда ты прав. Забавно, что я отменила нашу сделку, потому что ты не можешь отказаться от контроля… и теперь я выяснила, что у меня та же проблема. Дело не в том, что я не могу отказаться от Бога, или от своих сестер, или даже от своего призвания, потому что знаю, все это я могла иметь и в мирской жизни. Я не настолько категорична и упряма, чтобы не понимать этого. Но я не могу отказаться от контроля над своей жизнью, потому что если я лишусь его, то что у меня останется? Если я не получу то, ради чего так усердно работала и страдала, – тогда чего стоят все эти жертвы? Подобное решение свойственно трусам, а я не трусиха.

Я затеяла все это с тобой, чтобы узнать, чего мне будет не хватать, и я это узнала. Это ты. Я буду скучать по тебе.

Надеюсь, что мои слова что-то значат. В той или иной степени. В конечном итоге».

XXXIII

Монастырь Зенни – это старый каменный дом, растянувшийся на целый квартал и окруженный деревьями. Я удивлен тем, каким пугающим он кажется мне прямо сейчас – большим, многовековым и очень напоминающим замок. И даже деревья, кажется, охраняют женщин внутри, угрожая мне ветками, похожими на руки.

Я не обращаю на них внимание. Если даже сам Бог не может остановить меня прямо сейчас, то деревьям я уж точно это не позволю.

– Я здесь только для того, чтобы попрощаться с ней, – говорю я деревьям. – Успокойтесь.

Я бросаю взгляд на свои часы, а затем на сжатое в кулаке приглашение, которое Элайджа молча вручил мне во время похорон моей мамы. Я не знаю, что он хотел, чтобы я с ним сделал. Может, он просто хотел, чтобы я знал, что Зенни все равно собирается стать монахиней, несмотря на небольшое отклонение от своего пути в сторону Шона Белла. Но как только я увидел приглашение, то сразу понял, что мне нужно сделать.

Дверь монастыря открыта, и я вхожу в широкий холл и следую за приглушенным воспеванием по коридору к маленькой часовне, замедляя шаги по мере приближения. И чем медленнее я иду, тем быстрее бьется мое сердце.

Я приказываю своему глупому сердцу успокоиться, потому что мы здесь только для того, чтобы попрощаться. Если Зенни может проявить храбрость, чтобы показать, что она чувствует перед лицом этого, то и я могу сделать то же самое. Я могу освободить ее. И, конечно, я никогда не оправлюсь, потому что для меня она единственная женщина, она – все, что достается такому грешнику, как я, она – мой единственный шанс, светящийся, как светлячок в ночи, но слишком высоко летящий, чтобы его поймать. Я проведу остаток своей жизни, мучаясь от того, что желаю ее, безумно тоскуя и скучая по ней. Я проведу остаток своей жизни, завидуя Богу, независимо от недавнего перемирия, которое мы с Ним заключили.

Но я не хочу этого для нее, не хочу, чтобы она тратила хоть частичку своего драгоценного сердца на такого старого грешника, как я. Я хочу, чтобы она жила свободной, счастливой и полноценной жизнью.

Без меня.

Прошло два дня после похорон мамы, и мне странно приближаться к часовне опять, поскольку это мой второй визит в религиозное заведение почти за столько же дней. Или, может быть, мне странно, насколько не странно это ощущается.

Может быть, я изменился к лучшему.

Двери часовни закрыты, и у меня возникает неприятное предчувствие, что я опоздал, и это чувство тревоги перерастает в панику, металлический привкус, которой я ощущаю во рту.

«Ты с легкостью можешь попрощаться и после принесения обетов», – напоминаю я себе, но дело не только в этом. Я хотел, чтобы она чувствовала себя свободной, когда шла к алтарю навстречу Богу, я хотел, чтобы она шла к Богу без каких-либо других притязаний на свое сердце. Она заслужила, по крайней мере, это последнее искупление. Она заслужила, чтобы я это сделал. И я опоздал, чтобы дать это ей.

Но потом я слышу тихий всхлип, доносящийся откуда-то