Только когда я открываю рот, слова действительно срываются с губ. Они звучат даже несмотря на мою злость, даже несмотря на мою панику. Это не мои слова, им тысячи лет, и поначалу я чувствую себя глупо, потому что всегда воспринимал их как своего рода молитву-связку, которую бормочешь, пока твои мысли блуждают от спорта к девушкам. Но сейчас, когда я молюсь, каждое слово кажется болезненно подходящим к этому моменту, это специально написанное песнопение о материнстве и сострадании.

– Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою. Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.

Я шокирован, услышав, что к концу остальные тоже присоединяются к молитве. Мой отец, Эйден и даже Райан, нерешительно застывший у изножья кровати со своим эликсиром «Маунтин Дью».

– Отлично, – судорожно дыша, произносит мама. – Еще раз, пожалуйста?

Ей не хватает воздуха, чтобы молиться вместе с нами, но она одними губами произносит знакомые слова вместе с нами, крепко держа меня за руку, и в моей душе зарождается какое-то чувство, что-то помимо мучительного предчувствия скорби, пронизывающего палату.

Я всегда думал, что настоящая молитва, настоящее религиозное выражение, должна быть уникальна. Индивидуалистична. Новая и адаптированная для человека, читающего ее, потому что иначе какой в этом смысл?

Но впервые я ощущаю силу молитвенных слов наряду с кем-то другим, силу молитвенных слов, настолько знакомых и древних, что они исходят из какой-то доселе неизвестной части моего сознания. Той части моего разума, которая не поглощена бухгалтерией и финансами, которая даже не рациональна и не совсем цивилизованна. Это часть меня, такая труднопостигаемая, такая неконтролируемая, что я даже не могу дать ей названия. Но она откликается на древние слова, подобно деревьям, шелестящим листвой на ветру, пуская корни глубоко-глубоко вниз. Этим словам наплевать на мои чувства, на мои мелкие обиды и смертельные разочарования. Эти слова все равно существуют, точно так же, как человечность все равно остается внутри меня, и на одно ясное, мимолетное мгновение я понимаю…

Я понимаю, как можно обвинить Бога в ужасных преступлениях, а затем отправиться на вечернюю службу.

Я понимаю, что ненависть никогда не была противоположностью вере.

Я понимаю, что вера – это не пальто, которое можно надеть и носить в любую погоду, даже под палящим солнцем.

Вера – это молиться, когда вам этого не хочется, когда вы не знаете, кто или что вас слышит. Это совершать поступки с верой в то, что в них хоть что-то имеет значение. Что-то в них делает вас лучше, человечнее, делает вас человеком, способным любить, доверять и надеяться в мире, в котором все это тяжело.

Это и есть вера. В этом смысл молитвы. Не заносить список пожеланий во вселенский гроссбух, не обмениваться услугами расчетного обслуживания. Вы делаете это ради перемен, которые воздействуют на вас и ваше окружение; смысл этого… в Нем самом. Ни больше ни меньше.

Мы молимся вместе, тихо бормоча себе под нос, – хор мужчин, молящихся за женщину, к женщине, о женщине. Хор мужчин, молящихся о молитвах. И с каждым повторенным словом на душе у меня становиться немного легче, напряжение, сковавшее грудь, ослабевает. Винт отвинчивается и падает на землю, оставляя вместо себя только зудящее, покалывающее ощущение.

Мама пожимает мне руку, когда мы заканчиваем очередную молитву, и я смотрю на нее сверху вниз, ожидая, что она скажет: «Достаточно молитв, сейчас время для „Маунтин Дью“», но тут открывается дверь, и я перевожу взгляд, потому что уверен, что это Тайлер, но это не он.

Это Зенни.

Зенни в своем трикотажном сарафане, с большими темными глазами, нежным милым ротиком и задорно переливающимся пирсингом в носу.

Это Зенни, здесь, и я забываю, как дышать.

– Я не хотела мешать, – говорит она. Но не успевает больше ничего сказать, потому что моя мама подзывает ее к кровати, машет ей дрожащей рукой и с тяжело вздымающейся грудью. Мужчины Беллы расступаются, чтобы пропустить ее, и мама жестом велит Зенни наклониться поближе, что Зенни и делает.

Она говорит что-то хриплым шепотом, и я не могу ничего разобрать с другой стороны кровати, где стою. Зенни что-то отвечает, тихо и мелодично, и моя мать кивает, улыбается и прикладывает сухую посеревшую ладонь к щеке Зенни. Еще одно хриплое бормотание, что-то, от чего губы Зенни поджимаются и начинают дрожать, и я вижу, как из ее глаз текут слезы, и они с моей мамой обнимаются.

И то, что я могу увидеть это, всего один раз, когда женщина, которую я люблю, обнимает мою мать, как будто она член семьи, – я теряю дар речи от этого. Это подарок, которого я никогда не ожидал получить. Это чудо.

«Спасибо тебе».

Слова легко и без труда взлетают к потолку. То, что я буду благодарить Бога у смертного одра моей матери, всего час назад показалось бы мне невозможным, но каким-то образом это происходит и кажется правильным сейчас, что в этой огромной, сокрушительной потере будут маленькие моменты радости.

Зенни выпрямляется, заправляя прядь волос маме за ухо, и на мгновение мне кажется, что она собирается уйти, а я не могу ей позволить. Это эгоистично, ужасно и подло с моей стороны – просить ее остаться здесь и стать свидетелем этого горя. Остаться и быть сильной ради меня, потому что я не могу быть сильным ради себя.

Мне все равно. Это делает меня ужасным человеком, но сейчас я не могу быть другим. Она нужна мне, и позже она может покинуть меня, но сейчас – сейчас она нужна мне.

Я тянусь к своей маленькой монахине, и она, не колеблясь, подходит к моей стороне кровати и обнимает меня за талию, как будто это ее место, и это так. Я утыкаюсь лицом в ее волосы, цепляясь за нее, как человек цепляется за край обрыва. И только один раз – знаю, это ужасно, навязчиво, нагло и нежеланно – я целую ее в макушку, позволяя своим губам ощутить щекочущее прикосновение ее кудрей, позволяя себе это маленькое утешение.

– Прости, что я не приехала раньше. – произносит Зенни едва слышным шепотом. – Я… я не была уверена, захочешь ли ты моего присутствия. После того, что произошло.

– Я всегда буду хотеть тебя, – отвечаю я, потому что моя душа слишком истерзана, чтобы лгать. – Всегда.

Когда я снова перевожу взгляд на свою мать, она смотрит на нас с Зенни, крепко прижимающихся