– Мне жаль… – И мы оба заканчиваем небольшим смешком.

– Сначала ты, мой мальчик, – говорит он, снова надевая очки. В ярком солнечном свете, льющемся из стеклянной крыши, я вижу, что его глаза карие посередине, а по краям отливают медью. Прямо как у Зенни.

– Я хотел сказать, что сожалею… о том, что держался на расстоянии после похорон Лиззи. Что злился. То, что вы сказали моим родителям…

Доктор Айверсон выглядит подавленным.

– Я не должен был говорить такое. Ни тогда, ни когда-либо еще.

– Вы имели полное право это сказать. Мне жаль, что я не понимал этого раньше. Я сожалею, что мы позволили этому конфликту разрастись настолько, что он расколол наши семьи.

Он вздыхает.

– Об этом я тоже сожалею.

С минуту мы молчим, а потом он говорит:

– Я постоянно работаю с умирающими людьми, казалось бы, я должен знать, что сказать своему лучшему другу после похорон его дочери. Но я не мог найти нужных слов, и, если честно, где-то в глубине души я чувствовал, будто мне нужно… оправдаться.

– Оправдаться?

– За то, что решил остаться в церкви после того, что случилось с Лиззи, – объясняет он, глядя на мою маму. – Мне казалось, что правильного ответа нет. Уйти ли нам из солидарности? Остаться и попытаться призвать нового священника к ответу? Как правильно поступить, когда происходит что-то подобное?

«Вы должны вернуться».

Именно это доктор Айверсон сказал моим родителям, и теперь, когда я повзрослел и набрался опыта, я понимаю, что он имел в виду. Он хотел сказать: это сообщество всегда рядом, как и я здесь, рядом с вами. Он имел в виду: пожалуйста, не страдайте в одиночестве. Он хотел сказать: позвольте мне помочь утешить вас.

Он не знал об анонимных угрозах, которые мы уже получали от прихожан, об угрожающих записках и мерзких телефонных звонках. Он не знал, что священнослужители пытались помешать отпеванию Лиззи в церкви, не знал о зарождающейся негативной реакции из-за полицейского расследования. Он всего лишь пытался помочь, а мои родители не могли этого понять из-за своей собственной боли.

– Вы хотели как лучше.

– Если есть что-то, что ты узнаешь, будучи врачом, так это то, что «хотеть как лучше» действительно может быть очень незначительным.

Боже, как же это удручающе верно.

Мы стоим в тишине еще несколько мгновений, а затем доктор Айверсон кладет руку мне на плечо.

– Я рядом, если тебе что-нибудь понадобится. Пожалуйста, не стесняйся обращаться. Хотя в этом ты никогда не был хорош, – добавляет он с улыбкой.

– Я до сих пор настаиваю, что на торте ко дню рождения должна быть надпись, – смеюсь я, и на минуту ощущаю сладкий вкус домашнего крема, когда мы с Элайджей склонились над ним на кухне Айверсонов. Мальчики-подростки, как голодные волки, пожирающие все, что попадается на глаза, – в данном случае это был праздничный торт на день рождения Зенни, на который еще не успели нанести кремом ее имя.

Доктор Айверсон качает головой.

– Я совершенно не понимаю, как вы, мальчики, решили, что моя жена испекла торт и поставила его в холодильник просто так, в качестве угощения.

– Зенни была так расстроена, – вспоминаю я, но ее имя, произнесенное вслух, прогоняет улыбку с моего лица. Хотел бы я, чтобы самым большим недоразумением между нами был наполовину съеденный праздничный торт, а не та гигантская буря боли, которую я вызвал прошлой ночью.

– Она справилась с этим. Она сильная девчонка, – говорит он, а затем сжимает мое плечо, прежде чем уйти. – До свидания, Шон.

– До свидания, доктор Айверсон.

А потом пора вернуться к маме.

Пока я обедал, ей дали планшет и маркер, а также разрешили снимать маску на очень короткие промежутки времени, но похоже, что всякий раз, когда она это делает, уровень кислорода в ее крови опасно падает. Поэтому врачи ограничивают время нахождения без маски лишь для того, чтобы периодически смачивать водой ее пересыхающий рот. Она написала на планшете слова «маунтин дью» уже раз пять, но медсестра каждый раз объясняет, что непроходимость кишечника все еще есть, что ей можно давать жидкость только внутривенно, что, если у нее пересохло во рту, они могут снова смочить его водой.

«Так хочется пить, – пишет она. – Пожалуйста».

Медсестра смачивает ее рот мокрым тампоном, хмыкает и посмеивается, когда мама просит вместо воды смочить тампон в «Маунтин Дью». Я не думаю, что она шутит, но когда говорю об этом медсестре, та отчитывает меня.

– Это будет плохо для нее. Разве вы не хотите, чтобы она поправилась? – Это заставляет меня замолчать.

После того как суета со сменой постельного белья и чисткой зубов заканчивается, мы с мамой снова остаемся одни. Я сажусь, и она смотрит на меня, прищурившись.

«Плакал», – пишет она на планшете.

Вот черт! Мои глаза все еще красные от слез из-за Зенни в столовой.

– Я в порядке, обещаю.

Она хмурится.

«Из-за меня?»

Я провожу руками по лицу и издаю слабый смешок. В последнее время я так много плакал, что все как-то смешалось воедино.

– Ну да, потому что ты здесь, – отвечаю я, а потом не собираюсь ничего больше говорить, честно слово, не собираюсь, но особенность разбитого сердца в том, что оно становится единственной темой, о которой хочется думать и говорить. Каким-то странным образом эта боль – единственное, что ты хочешь чувствовать. Поэтому я выпаливаю: – Вообще-то… ну, была одна девушка.

Это сразу же вызывает у нее интерес.

«Девушка????» – Она несколько раз подчеркивает это слово на случай, если я не оценю ее рвения.

– Да. Но я все испортил, мам. Я больше чем уверен, что теперь она ненавидит меня всей душой.

«…»

Она на самом деле пишет на планшете многоточие, жестом давая понять, чтобы я продолжал рассказ.

– Ты уверена, что хочешь это услышать? Это не очень подходящая для мамы история, и к тому же думаю, что играю в ней роль плохого парня.

Она пишет:

«Расскажи, все равно по телевизору повтор про домики-прицепы на колесах».

И я смущенно рассказываю. Рассказываю ей, как мы с Зенни познакомились на благотворительном вечере, и хотя мама, кажется, удивлена, что эта девушка – Зенни, тем не менее она выглядит задумчивой, как будто уже представляет нас двоих вместе. Я пытаюсь избегать любых намеков на то, что мы занимались сексом, но мама закатывает глаза всякий раз, когда я уклоняюсь от ответа.

«Как, по-твоему, ты попал на этот свет?» – в какой-то момент пишет она.

– Фу, мам, фу.

Я рассказываю ей, как после