– Дело не в сделке с Киганом. Речь идет о твоих обязательствах перед этой компанией.

Я смотрю на янтарную жидкость, брызжущую в одноразовый стаканчик.

– Я не понимаю. Я следил за всем остальным удаленно.

Я слышу, как Валдман отодвигает стул.

– Что ж, я не знаю, как сказать это деликатно, поэтому скажу прямо. Когда прошлой зимой ты сказал мне, что у твоей матери обнаружили рак, я был готов позволить тебе работать так, как тебе удобно, потому что предполагал, что она вскоре умрет. Но уже больше полугода твое внимание разделено, и не такого рвения я ищу для своей фирмы, – его голос становится заговорщически тихим. – Я знаю, ты можешь добиться большего. Скоро я уйду на пенсию и хочу, чтобы ты занял это кресло, мой мальчик. Но я не могу посадить тебя в него, пока не буду уверен, что ты будешь ставить компанию на первое место.

Автомат заканчивает с противным шипением и выключается.

– Вы… – слова настолько безумны, что мне с трудом удается сформулировать их. – Вы просите меня выбрать между моей матерью и работой?

– Это звучит слишком жестко, когда ты так говоришь. Думай об этом как о перераспределении. Тебе придется перераспределить свое время, чтобы вернуться к профессиональному уровню. И как только ты покажешь мне, что можешь это сделать, тогда я готов вручить тебе ключи от королевства. – Его голос звучит по-отечески, почти тепло, как будто он чувствует, что прямо сейчас проявляет отеческое великодушие. Тем временем мой настоящий отец стоит, прислонившись к окну, и смотрит на шоссе, ссутулив свои широкие плечи.

– Нет, – говорю я, и возражение дается мне так легко, может быть, даже слишком легко, учитывая, что раньше больше всего на свете я хотел именно этого.

Кабинет Валдмана, кресло Валдмана. Быть королем мудаков, самым большим угрем в аквариуме.

Но больше я этого не хочу, и с потрясением я осознаю, что это даже не из-за моей мамы и даже не из-за жестокого ультиматума Валдмана. Это из-за Зенни и того мужчины, которым я стал, узнав ее.

– Нет? – Голос Валдмана звучит удивленно, как будто он думает, что я шучу. – Шон, будь благоразумен…

– Я веду себя разумно. Моя мать умирает. Я остаюсь с ней. Спасибо вам за звонок.

А потом вешаю трубку. Я хочу, чтобы это было приятно, но ничего не чувствую.

Папе приходится уйти до обеда, чтобы кое-что сделать на складе, а я нахожу себе бледный желеобразный пирог в больничной столовой и ем, не чувствуя его вкуса и вспоминая пирог в горшочках, который готовил для Зенни целую вечность назад. О том, как заставил съесть его, наблюдая, как ее нежные губы соблазнительно двигаются по вилке. О том, как я раздевал ее, пробовал на вкус и удерживал себя неподвижно в мучительном напряжении, чтобы она могла исследовать каждый уголок моего тела.

И это воспоминание сменяется воспоминаниями о каждой ночи, которую мы провели вместе, о каждом мгновении. О смехе, поддразниваниях, спорах. Дискуссиях о Боге и бедности. О том, как я, находясь рядом с ней, все чаще вспоминал о забытом себе.

О том, что из-за нее я начал вспоминать, как свет проникает сквозь витражные окна.

Эта дыра в моей груди теперь огромная. Пустая, плачущая, вгрызающаяся в меня все больше, расползающаяся от моего сердца к глазам, желудку и вниз к моим несчастным, эгоистичным пальцам ног.

«Ты в полной заднице.

Единственный раз, когда в твоей жизни появилось что-то хорошее, неоскверненное и настоящее, ты задавил это жадностью, придурок».

Придурок – это слишком щедрое слово для меня. Я недочеловек в своем эгоизме. Я гниющая куча дерьма, и мне нечего показать, кроме пустого сердца и идеальной шевелюры. Глупо, что мне приходится сталкиваться с этим здесь и сейчас. Я слабый дурак, раз не могу больше терпеть, но кого я обманываю? Как долго я действительно мог притворяться перед самим собой, что мне все равно? Что я ничего не мог чувствовать к единственному в моей несчастной жизни, которое значило все?

Я люблю Зенни. И я потерял ее. Все потому, что ни на одно мгновение не мог перестать быть Шоном Беллом и выйти за рамки своего эгоизма. Все потому, что я не мог поставить ее интересы выше собственных, иначе это означало потерю контроля. Она ушла, и это моя вина. Ну и, может быть, немного матери-настоятельницы. В конце концов, она же велела мне признаться в своих чувствах Зенни.

Что хорошо в больничных кафетериях, так это то, что никто не обращает внимания, когда ты начинаешь плакать, что я и делаю сейчас, согнувшись над своим недоеденным пирогом и позволяя дыре прогрызть последние остатки моей души.

XXIX

Вывернув из-за угла, я замираю на месте, когда вижу доктора Айверсона, который выходит из палаты моей мамы. На какое-то по-детски глупое мгновение я предполагаю, что он пришел убить меня за то, что я сплю с его дочерью, и меня охватывает совершенно неразумная, инфантильная паника, когда отец женщины, которую я люблю, направляется ко мне.

Но потом вмешивается здравый смысл, и, заметив, как он промокает глаза под очками бумажным платком, я понимаю, что он зашел повидаться с мамой. Навестить ее.

– Шон, – говорит он, протягивая руку, и я пожимаю ее.

– Доктор Айверсон.

– Не уделишь мне несколько минут?

Мои мысли возвращаются к Зенни, и я задаюсь вопросом, убьет он меня медленно или быстро, но потом он просто прислоняется к стене и снимает очки, протирая их специальной салфеткой, которую достает из кармана пиджака. Я снова выдыхаю. Он же не станет распекать меня за секс с его дочерью прямо перед постом медсестер?

Верно?

– Конечно, – наконец отвечаю я и поворачиваюсь лицом к окну маминой палаты. С этого ракурса мы можем видеть ее кровать и несколько мониторов, но она нас не видит. – Она не спала? – спрашиваю я с целью поддержать непринужденную беседу, но в то же время искренне желая знать.

– Нет, не спала. Мы поговорили. Я сожалею… – Доктор Айверсон тяжело вздыхает. – Я сожалею, что не поговорил с ней раньше.

И внезапно все это кажется таким бессмысленным, таким далеким. То воскресенье, наполненное виски и болью. Почему мы допустили, чтобы что-то столь незначительное определило что-то настолько важное? Почему мы позволили нашим жизням опустеть еще больше, когда эта пустота и так была чертовски невыносимой? Тайлер был прав. Разлад между Айверсонами и Беллами был ошибкой.

– Мне жаль, – говорю я, в то же время