Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня интересовало все и вся: Василий Жуковский, Лев Толстой, Николай Гоголь… Кто только не оставил свой след в модном Баден-Бадене!..
А потом мы набрели на русскую церковь, которую эти знаменитости (исключая Толстого) посещали. «Папа, – сказала я, вцепившись в Библию, которую ухватила с полочки перед скамейкой для молитвы, – можно я ее украду?» Он засмеялся: «Доченька, к чему такие страсти, мы ее сейчас просто купим…» И купил. Библия 1946 года издания, с тонкими, но прочными страницами, до сих пор со мной – зачитанная, затертая, заученная, любимая… На внутренней стороне обложки печать: «Русская ортодоксальная церковь. Баден-Баден».
Вертеп на бесплодной скале
В Баден-Бадене меня не пустили в казино: возрастом не вышла, хотя через пару недель мне должно было стукнуть восемнадцать лет.
Не пускали и в Монте-Карло. Заметьте, не ночью, а средь яркого летнего дня, когда казино и не работало вовсе. Но папина журналистская карточка плюс щедрые чаевые открыли перед нами роскошные двери, а галантный администратор провел экскурсию для странных гостей из советской России – в шлепанцах и шортах – по всему игорному дому.
Я помнила, как Александр Иванович Куприн охарактеризовал данное заведение: «Вертеп, воздвигнутый… на голой и бесплодной скале». И сокрушался, мол, «женщины, так… поэтично нарисованные Тургеневым… попадают в эту проклятую дыру!» И «вертеп» оказался не вертепом вовсе, и «дыра», на мой вкус, была не дыра. Поэт Маяковский к сути увиденного ближе:
Мир
в тишине
с головы до пят.
Море – не запятнится.
Спят люди.
Лошади спят.
Спит —
Ницца.
Лишь
у ночи
в черной марле
фары
вспыхивают ярки —
это мчится
к Монте-Карле
автотранспорт
высшей марки.
Пока там гуляли – по казино, по набережной, море «не запятнилось» ни на секунду, кристально-голубое и прозрачное – до самого донца. До сих пор та голубизна перед глазами. Да и автомобили высших марок так и норовили припарковаться у «вертепа».
А потом мы поспешили прямиком в Париж!
Это было путешествие-сказка, путешествие-подарок – нам с Борисом.
В то лето мы приехали к родителям в Бонн на каникулы, на побывку, после целого года разлуки. Железное правило тех лет: подросшим детишкам советских командированных продолжать обучение в капстранах не полагалось. Вот нас обоих и «сослали в Союз», к бабушке и тете Асе, после того как я окончила школу. И потому к нашему приезду в Бонн у родителей созрела идея подарить нам это путешествие – через Западную Германию, Францию, Италию…
Когда уже проезжали парижские предместья, папа сказал: «Ребята, а вы в курсе, что в Париже каждый второй говорит по-армянски?» «Не может такого быть», – отрезала я. «Вот приедем, увидишь сама», – засмеялся папа. «Спорим, – заартачилась я, – что это не так?»
Мы поспорили на… «половинку омара под сложным соусом», название парижского деликатеса я вычитала в какой-то книжке. «Спорим», – весело согласился господин собственный корреспондент респектабельной советской газеты «Известия». А я вспомнила папиного друга, немецкого профессора-филолога, с которым познакомилась в Бонне, перед самым нашим отъездом, и, честно признаюсь, заколебалась. Сомнения съедали меня весь оставшийся до французской столицы путь: все может быть, паниковала я, ведь сумел же господин Мартин Дитрих, филолог и профессор, выучить армянский язык, да так хорошо овладел им, что даже сочинил учебник для немецких студентов. А в настоящее время, с помощью своего аспиранта, в конце каждой недели приезжающего к нему из Голландии, составляет немецко-армянский словарь. (Не правда ли, невероятная по тем временам история?) Отчего бы и французам не учить армянский?
Окончательно добило меня воспоминание о респектабельной двери профессорского особняка, где была прикреплена парадоксальная и грозная табличка. По-немецки надпись гласила: «Прошу не беспокоить! Я работаю!». А чуть ниже – на армянском: «Дорогие друзья! Добро пожаловать!»
Я с папиной, конечно, подачи уже взяла у профессора-чудака первое в жизни интервью, которое по возвращении в Союз будет опубликовано в газете…
Припарковав автомобиль на одной из парижских улочек, мы вышли и наткнулись на женщину с ребенком, идущих нам навстречу. Папа глянул на нашу троицу своими честными голубыми глазами и спросил у «первых встречных»: «Как лучше всего пройти… к Эйфелевой башне?» По-армянски спросил. Женщина в ответ улыбнулась… и ответила.
– Это случайность! – завопила я.
– Ну, ладно, узнаем дорогу у кого-нибудь еще, – ответил мой добрый родитель…
Попадавшиеся нам горожане по-армянски изъяснялись бегло и обстоятельно отвечали на все поставленные вопросы. Я была деморализована и уже строила планы, как увильнуть от расплаты. Посмотрев на мое удрученное лицо, отец сжалился: «Доченька, я забыл предупредить, что это – армянский квартал…»
– Я знаю, здесь живет Шарль Азнавур, – вдруг удивил нас брат Боря. – Он какой-то наш родственник, и вы с мамой встречались с ним в Западном Берлине…
В ближайшем магазинчике деликатесов для меня была куплена половинка омара в сложном французском соусе.
Они, действительно, встречались. Наши родители и Шарль Азнавур.
После одного из его роскошных гала-выступлений в Западном Берлине мама с папой прошли за кулисы и объяснили директору-администратору великого певца, что договорились с Азнавуром о встрече. «Господин Тосунян, – заволновался администратор, а на каком языке вы будете с маэстро разговаривать? Насколько я знаю, по-французски вы не говорите. А Шарль не знает немецкого». «Не беспокойтесь, – ответил папа, – у нас с господином Азнавуром есть свой секретный язык…»
Мы с Борей полностью сошлись во мнении, что Шарль Азнавур как две капли воды похож на нашего деда Сурена, отца мамы, а его руки, которые брат разглядел в процессе блестящего интервью известного телеведущего Познера с певцом, – копия рук нашей мамы…
Армяне, кругом одни армяне…
Ясноглазая
Так называл мою маму главный редактор «Известий» Лев Николаевич Толкунов. Глаза у нее и вправду были большие, ясные и красивые. Мама вообще была очень солнечным человеком и всеобщей любимицей. А готовила так вкусно, что Толкунов, приезжая по каким-то редакционным надобностям в Германию (кстати, он единственный правильно, полнозвучно и
