— Кто сломан?

— Нанобот. Ну, или нам кажется, что он сломан или же постепенно разлагается. По идее ему полагается иметь восемь ног, но я вижу лишь четыре с одной стороны и две с другой. Я сейчас сброшу вам информацию, в том числе и пару фотографий, чтобы вы все увидели своими глазами.

Я могу просматривать на айфоне изображения. Ни с чем не сравнимое ощущение — видеть эту жутковатую симметрию. Я отмечаю про себя, что нанобот — это что-то вроде молекулярной версии микромеханической мухи. Не знаю, похожи ли флайботы Люси на этот нанобот, увеличенный в сотни раз, но искусственная структура на экране моего айфона, с ее сероватым, продолговатым тельцем, ужасно напоминает насекомое. Тонкие, словно волоски, конечности — те, что еще целы, — согнуты под прямым углом и имеют на концах нечто вроде хватательного механизма. Последний предназначен то ли для того, чтобы цепляться к стенам клеток, то ли чтобы зарываться в кровеносные сосуды или ткани внутренних органов, выискивая цель, чтобы затем прилипнуть к ней и доставить лекарства, а может, незаконные наркотические препараты, предназначенные для определенных рецепторов мозга.

Так вот почему в крови Джона Донахью не нашли никаких наркотиков. Ничего удивительного! Если добавить наноботы к его противоаллергическому препарату, который он рассасывал под языком, или, еще лучше, к его кортикостероидному назальному спрею, то никакие пробы не дадут ничего, потому что количество наркотика будет ниже уровня порога чувствительности. Что еще более удивительно, наркотики могли вообще не проникнуть сквозь барьер кровеносный сосуд / мозг, а были запрограммированы на то, чтобы образовывать связи с рецепторами фронтальной коры. Если наркотик не попадает в кровяное русло, значит, и с мочой он тоже выведен не будет. Равно как не окажется в конце концов в волосах. В этом и заключен смысл медицинских нанотехнологий — лечить заболевания препаратами, которые не имеют системного воздействия и потому наносят меньший вред организму. Но, как это обычно бывает, все, что может использоваться в благих целях, обычно используют в дурных.

Гостиная Филдинга — это голые полы и стены. Она почти до потолка уставлена пыльными коричневыми коробками одинакового размера, с логотипом компании «Джентл джайнт», которая занимается перевозками. Их здесь десятки, поставленных друг на друга, словно кубики. Впечатление такое, что с того момента, как их сюда внесли, к ним никто даже не прикасался.

Посередине этого картонного бункера сидит Бриггс, чем-то напоминающий генерала времен Гражданской войны, вроде тех, что снимал Мэтью Брэди[69], — в желто-зеленом камуфляже, армейских ботинках, с «маком» на коленях. Широкие плечи расправлены, спина прижата к спинке стула. Мне кажется, он предпочел бы остаться сидеть, чтобы я стояла и ощущала всю свою ничтожность. Так ему легче направлять наш разговор в нужное русло. Но он встает. Не надо, говорю ему я, спасибо, я постою. В результате мы оба остаемся стоять, лишь немного отходим к окну, где он ставит на подоконник ноутбук.

— Любопытная деталь — у него здесь беспроводная связь, — говорит Бриггс, глядя на океан и скалы по ту сторону обледенелой улицы, занесенной желтым песком. — Скажи, из всего того, что ты здесь видела, логично ли предположить, что у него здесь беспроводная связь?

— Может, он здесь жил не один.

— Может быть.

— По крайней мере, такую вероятность отметать нельзя. А вот такое мало кто делает.

Я кладу айфон на подоконник, чтобы ему был виден дисплей. Бриггс смотрит, потом отворачивается.

— Представь два вида наноботов, — говорит он, будто разговаривает с кем-то, кто стоит по ту сторону старого окна. Будто внимание его сосредоточено на солнце, на играющих на воде бликах, а не на женщине, что стоит рядом с ним; той, которая вечно робеет в его присутствии, хотя сама уже давно далеко не девочка, а специалист своего дела.

— Есть нанороботы, которые разлагаются естественным путем, — говорит он, — другими словами, доставив крошечную дозу психоактивного препарата, они в какой-то момент бесследно исчезают. Но есть и второй вид — те, что воспроизводят себя.

Рядом с Бригсом я вечно чувствую себя кем-то еще, только не самой собой. Мы стоим рядом, и наши рукава соприкасаются, я ощущаю исходящее от него тепло и не могу не думать о том, что он во многом сформировал меня, как в хорошем смысле, так и не в очень.

— Нас больше беспокоят эти вторые, которые себя воспроизводят. Представь, что внутрь тебя что-то попало, — говорит он, и я действительно чувствую внутри себя непреодолимую силу по имени генерал Джон Бриггс. Прекрасно понимаю, что чувствовал Филдинг, как он одновременно уважал и ненавидел меня.

Я понимаю, как ужасно и вместе с тем приятно быть всецело во власти другого человека. Это как наркозависимость — вам хочется от нее избавиться и одновременно сохранить. Вот так действует на меня Бриггс. И мне не избавиться от него до конца моих дней.

— Те нанороботы, которые сами себя воспроизводят, делают возможным постоянный выброс какого-то вещества, вроде тестостерона, — говорит Бриггс, и я чувствую бьющую внутри его энергию.

Я отдаю себе отчет в том, как близко мы стоим друг к другу, как нас неодолимо тянет друг к другу. Так было всегда, хотя так быть не должно.

— Разумеется, такой препарат, как фенциклидин, воспроизвести себя не может, это, так сказать, тупиковая версия. Он может вновь попасть в организм только тогда, когда тот, кто его принимает, пользуется назальным спреем или вводит инъекции, или с помощью этих новых трансдермальных пластырей, на которые нанесены нанороботы, разлагающиеся естественным путем. Однако есть нечто такое, что наше тело производит естественным путем, что можно заставить воспроизводить себя, и тогда нанобот будет свободно перемещаться по телу, проникать в артерии, в нужные ему области, такие как лобные доли коры головного мозга, и для этого ему не понадобятся никакие источники питания. Он движется сам и воспроизводит себя сам.

Бриггс смотрит на меня, и взгляд его тверд как сталь, но есть в его глазах нечто такое, что он всегда приберегает для меня, некая привязанность, которая столь же постоянна, как и противоречива. Мне как будто в очередной раз напомнили, кем мы были в Центре Уолтера Рида, когда наши судьбы еще оставались тайной за семью печатями, когда перед нами открывались неограниченные возможности, когда он был старше и потому представительнее, а я считалась юным дарованием. Он так и называл меня, Майор Продижи[70]. Потом я вернулась из Южной Африки и приехала в Ричмонд, а он даже не позвонил, более того, несколько лет хранил молчание. Сказать, что наши отношения сложны и запутанны, значит не сказать ничего, и всякий раз, видя его, я напоминаю себе об этом.

— Нам больше не нужны войны, — продолжает Бриггс. — По крайней мере, в привычном смысле этого слова. Мы стоим на пороге нового мира, по сравнению с которым прошлые войны могут показаться простыми и гуманными.