Это явление, обратное всасывание, обычно случается, когда при выстреле ствол плотно прижат к коже.

— А где отстрелянная гильза? — спрашиваю я.

— Вон там. — Бриггс указывает на белый пол примерно в пяти футах от правого колена Филдинга.

— А пистолет? В каком положении? — Я просовываю руки под голову Филдинга, чтобы нащупать кусок покореженного металла чуть выше правого уха, там, где пуля, прошив череп, застряла под кожей.

— Был зажат в левой руке. Думаю, ты заметила сжатые пальцы и вмятины на ладони. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы вынуть из его руки пистолет.

— Понятно. Выходит, что он застрелился левой рукой, хотя в жизни был правша. Что ж, допустимо, хотя крайне маловероятно. И он либо уже лежал на полу, когда сделал это, либо упал, не выпуская пистолета из рук. Мышечный спазм, и пальцы сомкнулись как каменные. А он сам аккуратно упал на пол, на спину. Хотела бы я на такое взглянуть! Джон, ты ведь меня знаешь, и про мышечный спазм у трупа тоже.

— Такое случается.

— Да, и в лотерее тоже выигрывают. Бывает. Жаль, со мной такого не случилось ни разу.

Я чувствую, как раздробленная кость черепа слегка смещается под кончиками моих пальцев. Осторожно пальпирую голову Филдинга и пытаюсь представить себе траекторию раны: вверх и слегка вперед. В результате пуля застряла в трех дюймах от нижнего угла правой челюсти.

— И он застрелился вот так? — Я вновь изображаю левой рукой пистолет и под неудобным углом вставляю затянутый в резиновую перчатку указательный палец себе в ухо, как если бы хотела выпустить в него пулю. — Даже если он держал пистолет в левой руке, хотя и не был левшой, все равно неудобно. Например, ему пришлось бы опустить локоть и слегка отвести его назад. Что ты на это скажешь? Кроме того, на руке должны были остаться мелкие брызги крови. Впрочем, это же не прописные истины, — говорю я, сидя посреди выбеленного каменного подвала в доме Филдинга. — Кстати, есть одна странность. Когда люди стреляют себе в ухо, они обычно боятся оглохнуть от грохота, что совершенно глупо, потому что все равно умрут. Но такова человеческая натура. Например, можно выстрелить себе в глаз, но этого почему-то почти никто не делает.

— Нам нужно поговорить, Кей, — говорит Бриггс.

— И самое странное — когда открыли дверцу в криогенную камеру. Кто-то включил обогреватель и что-то сжег там, наверху, по всей видимости бумаги Эрики Донахью. Если все это проделал Джек, прежде чем пустить себе в ухо пулю, то почему на полу под ним нет ни спермы, ни осколков стекла? — Я пытаюсь приподнять мертвое тело, но Филдинг неподъемен, он совершенно окоченел и не желает сдвигаться с места. Тем не менее я успеваю рассмотреть, что пол под ним абсолютно чистый. — Если он спустился сюда и разбил пробирки, а потом выстрелил себе в ухо, то под ним тоже должна быть сперма и битое стекло. Но они лишь вокруг него, а не под ним. Кроме того, осколок застрял в его волосах.

Я вытаскиваю из волос кусочек стекла и рассматриваю его.

— Кто-то устроил здесь погром уж после того, как Джек умер, когда он уже лежал на полу.

— Осколок вполне мог застрять в его волосах, когда он крушил пробирки и все вокруг себя, — говорит Бриггс, как будто терпеливо объясняет что-то неразумному ребенку. Ему как будто жаль меня.

— Ты уже пришел к какому-то выводу, Джон? Ты и все остальные? — спрашиваю я, глядя ему в глаза.

— Можно подумать, ты не знаешь. Нам нужно о многом поговорить, но я не хотел бы делать это здесь, в присутствии всех этих людей. Как только освободишься, приходи. Буду наверху.

Подача электроэнергии в Салем-Нек возобновилась примерно в половине третьего. Примерно тогда же я закончила осмотр тела Джека Филдинга. Я ползала вокруг него по холодному полу, пока не затекли и не заныли коленки, хотя я предварительно и надела на них наколенники.

В кухне горит свет, дом продрог, но скоро должно стать теплее — я чувствую это по потокам теплого воздуха, что поднимаются из отверстий в полу. Я расхаживаю в ботинках и куртке. Средства индивидуальной защиты сняла, оставив лишь одноразовые перчатки. Белая фаянсовая раковина забита посудой. Вода липкая, мыльная, на ее поверхности плавают желтоватые блестки жира. На окне, над раковиной, прозрачные желтые занавески не первой свежести, все в пятнах.

Повсюду остатки пищи, мусор, следы алкогольных возлияний. Впрочем, такое я вижу не впервые. Почти вся моя работа — лицезрение подобных сцен: грязь, мусор, гнилостные запахи, отчего кажется, что настоящим преступлением была жизнь, предшествовавшая смерти, а не сама смерть. Последние месяцы пребывания Филдинга в этом мире были куда более мучительными, нежели он того заслуживал. Хотел ли он того, что получил? Я отказываюсь в это верить. Не думаю, что о такой судьбе он мечтал, не для этого он появился на свет. Мне то и дело приходит на ум его любимая фраза — я не для того родился, — звучавшая каждый раз, когда я поручала ему какую-то малоприятную или нудную работу.

Останавливаюсь у деревянного стола с двумя деревянными стульями. Стол у окна, которое выходит на заледенелую улицу; дальше — темно-синяя зыбь. На столе — старые газеты и журналы. Разворачиваю их затянутыми в перчатки руками. «Уолл-стрит джорнал», «Бостон глоуб», «Салем ньюз». Самые свежие номера — субботние. Вспоминаю, что видела несколько припорошенных снегом газет на тротуаре перед домом. Как будто почтальон бросил их под дверь, однако никто не удосужился внести их в дом до начала снегопада.

Нахожу с полдесятка номеров журнала «Менз хелс». Почти на всех указан почтовый адрес Филдинга в Конкорде. Январский и февральский номера были перенаправлены сюда, как и многое другое из той корреспонденции, что я просматриваю. Вспоминаю, что Филдинг снял дом в Конкорде почти год назад, и, судя по вещам и мебели, которые, как я понимаю, принадлежат ему, и тому, что он рассказывал мне о своих жилищных проблемах, продлевать аренду не стал. Вместо этого он переселился в старый, продуваемый ветрами дом, лишенный по причине своего плачевного состояния какого-либо очарования. И хотя я легко могу представить, какие планы он строил, когда влюбился в это место, что-то потом изменилось в его жизни.

Что с тобой случилось? Я обвожу взглядом оставленную им грязь. Кем ты был в конце жизни? Представляю его мертвые руки, вспоминаю, какими холодными и тяжелыми они были, когда я держала их в своих руках. Но с чистыми, ухоженными ногтями. И эта деталь никак не вписывается в омерзительную картину, которую я сейчас наблюдаю. Кто оставил эту грязь? Ты или кто-то другой? Может быть, в твоем доме жил какой-то свихнувшийся неряха? Последовательность — это чёртик мелких умов, как писал Ральф Уолдо Эмерсон[68]. Суть человека не так-то просто объяснить, не так-то просто загнать в рамки, люди чаще всего непоследовательны в своих поступках. Возможно, Филдинг деградировал, но тщеславие не позволяло ему опуститься окончательно. Отсюда — чистые ногти. Такое очень даже возможно.