* * *

Когда я проснулся на следующее утро, то обнаружил, что Вайрд уже встал, умылся и оделся. Он держал в руке штаны, в которых странствовал по горам, изучая маленькую красную прореху на одной из штанин.

— Ты поранился? — сонно спросил я.

— Та волчица, — проворчал он, — она укусила меня, прежде чем я убил ее. Это меня беспокоило, но вроде бы укус хорошо заживает.

— Чем же так обеспокоила тебя столь маленькая ранка? Я видел, что ты не раз мучился гораздо больше после того, как один выпивал целый кувшин с вином.

— Не дерзи старшим, мальчишка. Та волчица страдала от hundswoths, а эта ужасная болезнь может передаваться через укусы. Но я надеялся, что ее клыки не прокусили мои толстые штаны и ткань защитила меня от ядовитой слюны… кажется, так и есть. Поверь мне, это большое облегчение: видеть, что царапина благополучно зажила. Ну что, пошли в таверну.

Я слышал о hundswoths — это значит «собачье бешенство»; говорили, будто недуг этот ведет к неминуемой смерти, но я никогда не видел ни одного больного им животного. Разумеется, я беспокоился бы не меньше Вайрда, если бы узнал о его ране, но теперь, когда он так легкомысленно забыл о ней, я был рад, что старик ничего не сказал мне.

Я присоединился к Вайрду в таверне, где он позавтракал только черным хлебом и вином, после чего, похоже, собрался пить вместе со своим старым другом caupo до самого вечера. Я быстро перекусил колбасой и вареным утиным яйцом, запил все кружкой молока и поскорее вышел наружу — мне не терпелось оказаться под жемчужными лучами солнца и отправиться изучать Хальштат.

Вы небось думаете, что пребывание в таком маленьком и изолированном от внешнего мира городке казалось довольно скучным молодому человеку, но я нашел тут много такого, что очаровало меня в самый первый и в последующие дни, и собирался провести здесь все лето. В то первое утро я решил обследовать район, так сказать, сверху донизу и направился наверх вдоль потока, по течению которого мы с Вайрдом спускались днем раньше. Пришлось осторожно карабкаться наверх, однако это дало мне возможность временами останавливаться. Пока я приходил в себя и восстанавливал дыхание, я мог не торопясь изучать окрестности и восхищаться видом с огромной высоты. Я миновал то место, где мы с Вайрдом обогнули отрог горы, и на развилке выбрал дорогу, которая вела наверх. Наконец я добрался до соляной копи, которая и была причиной существования Хальштата.

Я увидел, как рабочие с трудом выходили из-под арки, таща на спинах конусообразные корзины, полные обломков глыб серой каменной соли, ждали, пока их товарищи опорожнят эти корзины, и, сгорбившись, возвращались обратно. Сама копь была центром целой общины, где добывали и обрабатывали соль. Тут имелись довольно большой дом, где жил управляющий, дома поменьше для надсмотрщиков и целая деревня из окруженных палисадниками грубо сколоченных жилищ для рабочих. А еще повсюду на склонах горы располагались на уступах луга, чьи границы были защищены дамбой, а луговины заполнены водой. Каменную соль растворяли в этих прудах, очищая от примесей и пятен, а затем сушили. В результате получались гранулы белоснежной соли, готовой для использования. Там также имелись специальный навес, где соль укладывали в мешки, огромный сарай для их складирования и загоны для мулов, на которых вывозили мешки с готовой солью.

И те, кто добывал соль под землей, и погонщики — все они, разумеется, были мужчинами, однако работу на поверхности земли выполняли преимущественно их жены и дети. Здесь, наверху, должно быть, проживало столько же людей, сколько и внизу, в Хальштате. Некоторые из них, как я позднее узнал, были рабами, которых недавно приставили к этой тяжелой работе, но большинство были потомками рабов, которые уже целую вечность тому назад накопили достаточно денег, чтобы купить себе свободу. И эти их правнуки и правнучки, хотя уже и были свободными людьми, продолжали добровольно заниматься все той же тяжелой работой, ибо это было единственное, что они умели делать.

Я стоял поодаль, обозревая вышеупомянутую сцену, когда властный, но совсем юный голосок произнес за моей спиной:

— Ты ищешь работу, незнакомец? Ты свободный человек, который решил наняться на копь, или чей-нибудь раб?

Я оглянулся и увидел девочку, которая вскоре стала моей подружкой и оставалась ею до конца моего пребывания в Хальштате. Спешу заверить читателей, что о сердечной привязанности в данном случае говорить не приходится, потому что она была совсем еще ребенком — вдвое моложе меня. Я внимательно оглядел незнакомку: каштановые, как у многих римлян, волосы, оленьи глаза и такая же, как у олененка, нежная кожа — в общем, чрезвычайно хорошенькая.

— Ни то ни другое, — ответил я. — Мне вовсе не нужна работа. Я просто поднялся наверх из города, посмотреть, как выглядят соляные копи.

— Тогда ты, должно быть, пришел из-за тех гор. Ведь все местные жители много раз видели копи. — Она драматически вздохнула. — Liufs Guth, и я в том числе.

— А кто ты такая? — спросил я, улыбаясь, потому что незнакомка была одета в alicula и плащ, словно маленькая дама. — Свободная или рабыня?

— Я, — высокомерно произнесла девочка, — единственная дочь управляющего копями Георгиуса Гоноратуса. Меня зовут Ливия. А кто ты такой?

Я назвал ей свое имя, и мы какое-то время болтали — казалось, девочке было приятно пообщаться с новым человеком: она объясняла мне особенности работы на копях, называла разные вершины Альп вокруг озера, рассказывала, какие торговцы в городе могут запросто надуть приезжих, делающих у них покупки. Наконец Ливия спросила:

— Ты когда-нибудь видел соляную копь внутри? — Когда я признался, что нет, она заявила: — Внутри это намного интереснее, чем снаружи. Давай ты познакомишься с моим отцом, и я попрошу, чтобы он разрешил мне сопровождать тебя.

Ливия представила меня своему отцу следующим образом:

— Отец, это Торн, он только что прибыл в наши места, и он мой новый друг. Торн, вежливо поприветствуй управляющего этим огромным и древним предприятием Георгиуса Гоноратуса.

Управляющий оказался хрупким седым мужчиной; очевидно, он весьма серьезно относился к своим обязанностям, проводя огромное количество времени под землей, потому что его кожа была такой же бесцветной, как и его волосы. Позднее мне рассказывали — и Ливия, и другие, — что Георгиус был одним из немногих жителей Хальштата, чья семья происходила от римских колонистов и до сих пор все еще отличалась чистотой крови, и он никому не позволял забывать об этом. Когда управляющий подписывал даже какой-нибудь незначительный документ, он всегда добавлял, так сказать, порядковый номер своего поколения в этой знатной семье. Насколько я помню, он был тринадцатым или четырнадцатым в своем роду. Супругу себе он специально привез из Рима. Она умерла, дав жизнь Ливии, но Георгиус не слишком скорбел: он был женат на копи.

Георгиус Гоноратус был неизменным членом городского магистрата, как и все его двенадцать или тринадцать предков, которых назначал на этот пост совет старейшин Хальштата. Подобно своим родовитым предкам — и в этом отношении он ничуть не отличался от потомков несчастных рабов, которые работали на него, — Георгиус никогда не выезжал за пределы этих мест, никогда не поднимал глаз от копей и не испытывал особого желания попасть за горизонт; полагаю, этот человек не знал вообще ничего о внешнем мире, кроме того, что там постоянно нуждаются в соли. Он и сыновьям своим прививал такие же наивные и ограниченные взгляды. Кстати, эти молодые люди были такими отшельниками, что я даже не сразу обнаружил, что у Георгиуса вообще есть сыновья, но потом все-таки выяснил, что у Ливии имеются два старших брата: соответственно на два и четыре года ее старше. Полагаю, если бы я когда-нибудь увидел их, то ни за что бы не признал в этих юношах потомков знатного римского рода, потому что отец учил их торговле прямо под землей и братья все время пребывали среди одетых в кожу, потных, пыльных рудокопов, носивших корзины с каменной солью.