Чэнь Мэй уходит.

Сяо Вэй. Начальник!

Начальник участка. Ты новенькая, во многом не разбираешься. Эта женщина пострадала при пожаре на фабрике игрушек Дунли, и она не в своем уме уже много лет. Ей можно посочувствовать, но мы при всем желании бессильны помочь.

Сяо Вэй. Начальник, я заметила…

Начальник участка. Что ты заметила?

Сяо Вэй (в затруднении). У нее из груди молоко выделяется!

Начальник участка. А не пот ли это?! Сяо Вэй, ты только заступила на службу, а в нашем деле нужно не только сохранять бдительность, но и не быть мнительным!

Занавес

Обстановка на сцене та же, что и во втором действии.

Мастер Хао и Цинь Хэ сидят каждый перед своим столиком и лепят кукол.

На сцене незаметно появляется человек средних лет в помятом европейском костюме, в галстуке красного цвета, с авторучкой в кармане пиджака и с портфелем под мышкой.

Мастер Хао (не поднимая головы). Кэдоу, опять ты?!

Кэдоу (льстиво). Дядюшка Хао просто бессмертный небожитель, одним слухом определил, что это я.

Мастер Хао. Не слухом, а носом чую.

Цинь Хэ. У собаки нюх острее человеческого в десять тысяч раз.

Мастер Хао. Как ты смеешь ругать меня?!

Цинь Хэ. Разве я тебя ругаю? Я лишь сказал, что у собаки нюх острее человеческого в десять тысяч раз.

Мастер Хао. Опять ругаешься?! (Быстро лепит из куска глины подобие лица Цинь Хэ, поднимает, показывая Кэдоу и Цинь Хэ, а потом резко швыряет на пол.) Вот тебе, рожа бесстыжая!

Цинь Хэ (не моргнув глазом лепит подобие мастера Хао, демонстрирует Кэдоу и шлепает на пол). Вот так я тебя, пес старый!

Кэдоу. Дядюшка Хао, не гневайтесь, второй дядюшка Цинь, успокойтесь, мастера, смирите гнев свой, только что вылепленное вами можно назвать шедеврами, и так жаль, что теперь это лишь бесформенные куски глины!

Мастер Хао. Ты поменьше болтай, как бы я и тебя не вылепил и не шлепнул!

Кэдоу. Очень прошу, вылепите меня, только вот шлепать об пол не надо. Будут мою пьесу печатать, помещу фотографию на обложке.

Мастер Хао. Я тебе давно говорил, тетушка твоя как не станет смотреть, как муравьи забираются на дерево, так не будет и пьесу твою паршивую читать.

Цинь Хэ. Землю обрабатывать ты не горазд, куда тебе еще пьесы писать? Если сумеешь написать пьесу, я съем вот этот кусок глины.

Кэдоу (смиренно). Дядюшка Хао, второй дядюшка Цинь, тетушке годов уже немало, зрение плохое, я не посмею заставлять пожилого человека читать саму, почитаю ей вслух, а заодно и вы послушаете. Вы наверняка знаете господина Юя[121], господина Лао Шэ – они оба читали свои пьесы в театре перед актерами и режиссерами.

Мастер Хао. Но ты же не Юй и не Лао Шэ.

Цинь Хэ. И мы не актеры, и тем более не режиссеры.

Кэдоу. Но вы – персонажи моей пьесы! Я столько туши извел, чтобы приукрасить вас, и если вы не послушаете, будет такая неудача. Послушаете, и если что-то не устроит, я еще могу внести исправления; а если не станете и пьеса будет поставлена на сцене и выйдет в виде книги, сожалеть уже будет поздно. (С неожиданной патетикой.) Я десять лет потратил, чтобы ее написать, все, что есть дома, на это употребил, даже пару стропил на крыше и то снял и продал. (Хватается за грудь и натужно кашляет.) Я, чтобы эту пьесу написать, горький трубочный табак курил, не было табака – курил листья софоры, столько бессонных ночей провел, здоровье подорвал, полжизни на нее положил, и ради чего? Ради славы? Ради выгоды? (Звонко.) Нет! Ради любви к тетушке, ради того, чтобы прославить в веках святую женщину нашего дунбэйского Гаоми! А сегодня, если не станете слушать меня, прямо перед вами и умру!

Мастер Хао. Ишь напугал! Ты как помирать собрался? Повесишься или яду примешь?

Цинь Хэ. Послушать, так очень трогательно говорит, я даже склоняюсь к тому, чтобы послушать.

Мастер Хао. Хочешь читать – читай, только не у меня дома.

Кэдоу. Здесь в первую очередь тетушкин дом, а потом уже, возможно, твой.

Из пещеры выбирается тетушка.

Тетушка (лениво). Это кто тут про меня говорит?

Кэдоу. Я, тетушка.

Тетушка. Знаю, что ты. Зачем пожаловал?

Кэдоу (суетливо раскрывает портфель, достает рукопись и торопливо читает). Тетушка, это я, живущий в двух уездах Кэдоу (Цинь Хэ с мастером Хао обмениваются недоуменными взглядами), отец мой – Юй Пэншэн, мать – Сунь Фуся. Я – один из «бататников», а также первый, кого вы приняли на свет. Жену мою, Тань Юйэр, тоже вы принимали, отец ее – Тань Цзиньхай, а мать – Хуан Юэлин…

Тетушка. Постой-постой! Стал драматургом, так и фамилию сменил? И год рождения не тот? И отец с матерью не те? И деревня другая? И жена тоже? (Тетушка прохаживается среди висящих над сценой детей. Она то опускает голову в глубокой задумчивости, то топает ногами и бьет себя в грудь, потом яростно шлепает одного из младенцев по попе, и тот заливается плачем. Тетушка шлепает одного за другим, и ревут уже все младенцы. Среди этого рева тетушка принимается без умолку говорить, и плач постепенно затихает.) Ах вы, «бататники» этакие, плачьте хорошенько, а я послушаю, ведь это я своими собственными руками вас доставала! Негодники, ни один не дал силушки поберечь. Тетушка этим ремеслом пятьдесят с лишним лет занимается, до сих пор покоя не знает. За эти полсотни лет тетушка горячего только несколько раз и съела, пару раз целую ночь проспала, руки в крови, на лбу пот, наполовину вся в дерьме, наполовину в моче, – думаете, легко быть деревенской акушеркой? В дунбэйском Гаоми восемнадцать деревень, пять с лишним тысяч дворов, кому только я на порог не ступала! Чьего грязного живота из ваших матерей, ваших жен я не видала! Ваших подлецов отцов кто, как не я, стерилизовала! Теперь вы кто чиновник, кто разбогател, можете перед начальником уезда безобразничать, перед мэром города распускаться, но со мной извольте вести себя скромно и достойно. Вспомнишь то время, так по тетушкиному разумению, тоже надобно бы вас, эту свору щенков, собрать вместе да кастрировать, чтобы вашим женам меньше страданий выпало. И нечего тут зубоскалить, посерьезнее давайте! Планирование рождаемости для экономики страны и благосостояния народа дело первостепенной важности. И скалиться, огрызаться тут нечего, аборт так аборт, кастрация так кастрация. Кто сказал, что «от мужчин ничего доброго не жди»? Не знаете? Вы не знаете, и я не знаю. Знаю лишь, что от мужчин ничего доброго не жди. Ничего доброго нет, но и без вас обходиться тоже не получается. Испокон веков правителем небесным так устроено – тигр и заяц, ястреб и воробей, муха и комар… все должно быть, чтобы мир был целен. Говорят, в Африке в девственных лесах есть одно место, где все люди живут на деревьях. На ветках множество гнезд, и женщины несут в них яйца. Женщина снесет яйцо и садится на ветку есть дикие плоды, а мужчина закрывает гнездо листьями и садится яйца высиживать. Через – семь раз по семь – сорок девять дней верхушка яйца разбивается, и оттуда выскакивает маленький ребенок, вылупился и уже умеет лазать по деревьям. Хотите верьте, хотите нет. Вы не верите, а я верю! Тетушка своими руками приняла одно яйцо, размером с футбольный мяч. Положила на кан, повысиживала и через полмесяца оттуда выскочил пухлый ребятеночек, беленький, толстенький, и нарекли его Даньшэн – Родившийся из яйца. Жаль вот умер от врожденного энцефалита, а выжил бы – сорок лет бы уже стукнуло. Выживи Даньшэн, наверняка стал бы великим литератором. Когда ему предложили схватить что-нибудь[122], так он первым делом кисть для письма заграбастал. Как говорится, «когда в горах нет тигра, и мартышка царь зверей», Даньшэн умер, дошла очередь и до тебя «играть со словами и забавляться с тушью»…