gryll,For she is somewhat sageAnd well worne in age,For her vysageIt woldt aswageA mannes courage[292]

Только одно слово (gryll означает «жестокий») выпало из словаря. Изменения в орфографии, произношении и синтаксической структуре более заметны (в значительной степени объясняемые эффектом стандартизации при печати – прессу Кэкстона было всего сорок лет, когда эти строки были написаны), но наиболее очевидное различие между поэзией Скелтона или любого из стихов его современников, таких как сэр Томас Мор, и современной поэзией – это использование рифмы: одиннадцать последовательных рифмованных концов строк, использующих только два окончания, -yll и -age, плюс пять других примеров внутренней рифмы и неточной рифмы (tell, whyle, dwelt, well, woldt). Это обратная сторона стертого «а» в «Йонасе»: это расположение слов на основании физических свойств языка, его «нелингвистических» свойств, – признак того, что это измерение ощущается.

Что происходит, когда язык движется к капиталистической стадии развития и переходит в нее: обезболивающее изменение воспринимаемой осязаемости слова и соответствующее увеличение его объяснительных, описательных и повествовательных способностей, предпосылок для изобретения «реализма», иллюзии реальности в капиталистическом сознании. Это развитие напрямую связано с референциальной функцией в языке, которая при капитализме трансформируется, сужается до референциальности.

Референция обладает характером связи между движением и объектом, таким как поднятие камня, чтобы сделать из него орудие. И движение, и объект несут свою собственную целостность и не путаются: последовательность жестов отличается от объектов, которые могут быть вовлечены, так же как трудовой процесс отличается от произведенных товаров. Последовательность действий образует дискурс, а не описание. Именно выразительная целостность жестового использования языка составляет значение «бессмысленных» слогов в этнической поэзии; ее следом является присутствие таких характеристик, как ритм, в поэзии Скелтона.

В племенных обществах индивид еще не был низведен до наемного рабочего, и материальная жизнь не требовала потребления огромного количества товаров и предметов, созданных в результате чужого наемного труда. Также и язык еще не превратился в систему товаров и не подвергся разделению труда в осуществлении своих функций, с помощью которых означаемое подавляет означающее. И напротив, там, где буржуазия является растущим классом, экспрессивная жестовая, производительно-трудовая природа сознания имеет тенденцию подавляться. Объекты сознания, включая отдельные слова и даже абстракции, воспринимаются как товары и приобретают этот «мистический» характер фетиша. Отсутствует в этом референциальном уравнении осознание связи, установленной означающим между объектом или означаемым и воспринимающим субъектом. Вместо этого движение появляется, как если бы оно было особенностью самого объекта. Вещи, которые движутся свободно, без всяких жестов, являются элементами мира описаний. Под влиянием товарного фетиша язык как таковой становится прозрачным, всего лишь сосудом для передачи якобы автонимных референтов. Итак, как зафиксировал Майкл Редди, современный английский – это язык с не менее чем 141 метафорической конструкцией, в которой само общение позиционируется как канал. Согласно классической формулировке Витгенштейна:

Нас берет в плен картина. И мы не можем выйти за ее пределы, ибо она заключена в нашем языке и тот как бы нещадно повторяет ее нам[293].

Эта социальная афазия, возрастающая прозрачность языка, происходила в английском языке в течение не менее 400 лет. Наиболее полное выражение она получила, возможно, в жанре художественного реализма, хотя она не менее широко распространена в подразумеваемой объективности повседневной журналистики или в гипотактической логике нормативного пояснительного стиля. Таким образом, в языке, а также в технологии печати развитие капитализма создало предпосылки для возникновения романа. Ведь именно растворение слова лежит в основании изобретения иллюзии реализма и разрушения жестовой поэтической формы.

К счастью, подавление не отменяет существования репрессируемого элемента, который продолжается как противоречие, часто невидимое, в социальном факте. Таким образом, он продолжает вести классовую борьбу сознания. История англо-американской литературы под гнетом капитализма – это история борьбы. Это может обсуждаться на нескольких уровнях. Я выделю лишь некоторые из них.

Одно из таких значительных событий – создание поэтических книг – обычно датируется в английском языке выходом «Сборника Тоттеля» в 1557‐м. Если само изобретение алфавита представляет собой изначальное, докапиталистическое разделение труда в языке, первое движение языка за пределы физических границ индивида, и если появление бардов привело к дальнейшему классовому разделению на класс создателей и класс потребителей, то появление книги существенно ускорило этот процесс.

Еще один симптом такого последовательного подавления – это произошедшая к 1750 году замена курсива и капитализации как субъективных стилей «современным конвенциональным» употреблением:

Весьма удивительно то, что столь заметное и далеко идущее изменение вызвало так мало современных комментариев. Оно преобразует весь визуальный эффект шрифтовой страницы. Для нас это также влечет за собой изменение психологической реакции. Обычно люди не оставляют без внимания быстрое исчезновение освященных веками обычаев[294].

Но если природа таких изменений осознается как репрессия, естественное следствие капиталистических приоритетов в социальной сфере, то такой заговор молчания вовсе не удивителен. К 1760 году один писатель, Эдвард Капелл, зашел так далеко, что отказался от использования заглавных букв в начальных словах стихотворных строк.

Даже в XVIII веке противоречия коммодитизации языка привели к противоположным тенденциям. Английский буржуазный читатель должен был участвовать в производстве книги-как-объекта, поскольку именно он должен был ее переплетать. Поэтому отдельные книжные собрания были переплетены согласно эстетическим вкусам самих потребителей, что категорически отличало их от мешанины цветов и размеров обложек, характерной для современных домашних библиотек. Единственным следом этой контртенденции, который прослеживается в современную эпоху, является стиль оформления переплетов энциклопедий и юридической литературы, призванный напомнить об ушедшем периоде.

Первоисточником любой этиологии этой фетишизированной реальности является роман, потомок стихотворения. Это связано с его исключительной адаптацией к капиталистической культуре, с обобщением и принятием его как художественной формы в Европе, что стало прямым следствием изобретения книгопечатания и распространения грамотности за пределы духовенства и правящих классов. Особый интерес представляют основные формы реакции на современный «кризис» романа: арт-роман, роман для массового рынка и кино. Прежде чем обратиться к этим формам, следует сделать несколько предварительных замечаний относительно природы потребителя сериализованного языка и об изначально деформированном отношении романа к его источнику – стихотворению.

Сартр утверждал, что существуют два типа человеческих отношений: группа и серия. Первый характерен для племенных обществ. Сериализация (часто обозначаемая как отчуждение или атомизация) помещает личность как пассивный шифр в серию более или менее идентичных единиц, «простую отдельную личность» Уитмена. Апофеоз этого – современная очередь безработных. Функция коммодитизированного языка капитализма – это сериализация языка-пользователя, особенно языка читателя. Высшей его формой является ситуация, когда потребитель массового романа, такого как «Челюсти», пялится на «пустую» станицу (или на страницу быстро считывающего устройства), в то время как история чудесным образом разворачивается на его или ее глазах по собственной воле. Наличие языка проявляется при этом так же рецессивно, как в подзаголовке фильма на иностранном языке.

Произведение каждого поэта, каждое стихотворения является ответом на определенную